Альберт Пиньоль - В пьянящей тишине

12 мая.

Чудовище вцепилось мёртвой хваткой в правую ногу Батиса. Я хладнокровно убил его выстрелом в упор, но, падая, оно сорвало с ноги Каффа сапог и снесло ему полпальца. Он залечивал рану без единого стона.

Но жить так дальше нельзя.

Участившиеся бои привели к тому, что наши силы постепенно истощились. Мы напоминаем двух альпинистов, совершающих восхождение на горную вершину, испытывая недостаток кислорода. Наши движения стали чисто механическими. Если мы начинаем разговор, то ведём его как посредственные актёры, которые разыгрывают скучную пьесу. Моя усталость отличается от изнеможения первых дней; это усталость бегуна на длинные дистанции, менее заметная, менее отчаянная, но в то же время гораздо более глубокая. Мы почти перестали разговаривать. Нам нечего сказать друг другу, как двум узникам, приговорённым к смертной казни. На протяжении многих дней единственными словами, слетавшими с губ Каффа, был окрик „Камерад“, — когда ему от меня было что-нибудь нужно, или предупреждение „zum Leuchtturm“ по вечерам.

Опишу типичную картину: обычно я не сплю, занимаясь какой-то необходимой для укрепления позиций работой. Иногда, за неимением других занятий, поднимаюсь на верхний этаж, к прожекторам маяка. С самой верхней точки здания передо мной открываются необъятные дали. Я не теряю надежды, что на горизонте появится какой-нибудь сбившийся с пути корабль. Но он не появляется. На крыше маяка, на её конической вершине, прикреплён простой железный флюгер. С того места, где я стою, его не видно, только слышно, как он тоскливо скрипит. Куда он указывает, не имеет никакого значения.

Сразу после полудня плотные волны розового цвета окутывают остров, подчёркивая его ничтожность посреди самого печального из океанов. На верхушках деревьев играют матовые отблески. Чувствуется отсутствие тепла, того тепла, которое испускают живые существа, когда движутся, я не говорю сейчас о градусах на термометре. Ни одной птицы. На южном берегу есть небольшая роща, деревья спускаются к самой воде. Листва касается поверхности моря, словно занавес, как это бывает на берегах тропических рек. Здесь этот пейзаж кажется неуместным. Стоит перевести взгляд немного дальше, и я вижу своё первое пристанище. Расстояние до него чуть больше тысячи метров. Но такое ощущение, что от этого дома меня отделяет целая эпоха. Сейчас я смотрю на него с точки зрения солдата. Думаю о нём, как об оставленной позиции, ничейной территории, которую не смог бы отвоевать даже под командованием Александра Македонского.

Я стою на балконе. Внизу — Батис. Он ходит. Нет, лучше сказать, — в движении. Кажется невероятным, сколько дел он умеет находить для себя здесь, на маяке. Как бы ни было истощено его тело, какой бы холодной ни была душа, он всегда чем-то занят. Кафф спит, трахается и сражается, а остальное время умеет посвятить самым разным мелочам. Например, может часами точить какой-нибудь гвоздь с усердием азиата. Или, рассупонившись и закрыв глаза, подставляет пузо солнечным лучам. Если он ещё разинет рот — станет похож на крокодила. Всё остальное ему безразлично.

— Мы погибнем, — сказал я как-то ему.

— Погибнем — значит, погибнем, — ответил он с фатализмом бедуина.

Иногда Батис садится на гранитную скалу и глядит прямо перед собой. Он смотрит, как лунатик. Таким образом ему удаётся забыть о бренности бытия. Короткие колья, которые я в своё время расставил повсюду, смотрят вверх своими остриями, а он всё выбирает удобную позицию и сидит с широко раскрытыми глазами. Его торс словно сросся с камнем, а фигура превратилась в подобие языческого идола. Батис переживает что-то вроде вечной смерти. Вечером звучит сигнал тревоги:

— Zum Leuchtturm! На маяк!

Наша апатия рассеялась в тот день, когда по чистой случайности Батис поднялся на верхний этаж маяка. Он решил проверить, хорошо ли работают прожекторы. Я в это время смотрел в сторону затонувшего португальского судна. Батис принялся смазывать механизм. Чтобы не молчать, я спросил его, какой груз вёз этот корабль.

— Взрывчатку, — пробормотал он, стоя на коленях и настраивая прожектор.

— Вы в этом уверены? — спросил я лениво, просто чтобы поддержать разговор.

— Динамит. Контрабандный динамит, — пояснил он с присущей ему немногословностью.

На этом наш разговор прервался. Позже я заговорил о взрывчатке ещё раз. Как объяснил Каффу матрос, выживший в первую ночь, корабль вёз динамит нелегально. Им удалось заполучить его по бросовой цене на какой-то южноафриканской шахте, и они хотели выгодно его продать где-нибудь в Чили или в Аргентине. Взрывчатку могли бы использовать на нужды какой-то там революции. На складе маяка я обнаружил полное снаряжение аквалангиста. Моему мозгу потребовалось ещё два дня, чтобы в нём окончательно созрела одна идея. Но уже от самих мыслей в этом направлении ужасно хотелось смеяться. Ночь выдалась кошмарной: чудища сгрудились прямо за нашей дверью. Батис производил выстрел за выстрелом в темноту, но ему никак не удавалось их рассеять, поэтому он попросил меня проверить засовы. Я повиновался и стал спускаться по лестнице; округлые стены усиливали звуки, и внутри маяка вой чудищ звучал, как грозные мелодии гигантского органа. Мне захотелось вернуться, но я сделал над собой усилие и добрался до входной двери. Какой бы прочной ни была железная пластина, она уже прогнулась внутрь. Деревянные засовы наполовину сломались и трещали под напором чудовищ. Ничего путного я сделать не мог. Если бы они проникли внутрь, то сожрали бы нас — таков был бы наш конец. Но Батис убил многих из них, а может быть, им просто надоело сражаться.

На следующий день Кафф сказал, что ему нужно со мной поговорить. Я принял предложение с большим любопытством, потому что подобные начинания были не в его характере.

— После обеда, — сказал я.

— После обеда, — подтвердил он. И исчез.

Мне показалось, что Батис спрятался где-нибудь в лесу. С Каффом происходило нечто из ряда вон выходящее, если он вдруг решил предаться размышлениям.

Я занялся укреплением верёвочной сети с жестянками вокруг маяка. Тем временем животина вышла наружу. После упражнений с Батисом она не надела этот жуткий свитер и была нагой. Не заметив меня, она направилась к узкой полоске песка на берегу, с той стороны острова, где скалы были особенно высокими и острыми. Мне надоело моё изнурительное занятие, и я последовал за ней.

Я настиг её, прыгая с камня на камень. Скал здесь великое множество. Иногда мне казалось, что это место похоже на рот великана, который спит под землёй: песчаный берег — его челюсти, а камни — зубы. Между скалами, укрытые от волн и ветра, прятались маленькие островки песка. Животина выбрала одну такую ямку и устроилась там, как ящерица. Она лежала совершенно неподвижно. Её можно было спутать с гранитом, который служил ей защитой от морской стихии. Иногда волны всё же проникали в убежище, накрывая её с головой. Это производило на неё такое же впечатление, как на какую-нибудь креветку. Она не обращала на прилив ни малейшего внимания, как и на меня: я сидел на скале в двух шагах от неё, и моё присутствие не могло остаться незамеченным.

При виде этого существа становились понятны слабости натуры Батиса. На сей раз мой интерес был отнюдь не научным. Каким-то чутьём она это поняла, потому что не убегала, но и не боялась меня. Я провёл рукой по её спине. Влажная кожа была скользкой, точно её покрывал слой оливкового масла. Животина не шевельнулась. То, что прикосновение не произвело на неё никакого впечатления, вызвало во мне какое-то незнакомое беспокойство. Набежавшая волна накрыла её пеленой пены, спрятав от меня нагое тело. Эта белая простыня искушала меня и в то же время вызывала чувство острого стыда. Я ушёл, ругая самого себя. Словно меня оскорбил голос, которому невозможно ответить.

После обеда Батис действительно завёл со мной разговор. Мы вышли с маяка под предлогом небольшой прогулки. Слова, сказанные им, скорее напоминали выражение последней воли. Мы шагали по лесу, и он, не говоря напрямую о поражении и не сходя с позиций плебейского стоицизма, описал наше положение так:

— Если хотите — уезжайте. Может быть, вам это неизвестно, но у нас есть шлюпка. Её оставил тот корабль, который привёз меня на остров. Она находится в маленькой бухте рядом с домом метеоролога, к северу от него. Её скрывает растительность. Я давно туда не ходил, но думаю, что она цела: лягушанам от людей нужно только их мясо. Возьмите с собой провизию и столько питьевой воды, сколько сможете увезти.

Он замолчал и зажёг сигарету. Потом, не переставая курить, сделал несколько упражнений руками, словно выражая таким способом своё пренебрежение к будущему.

— Совершенно очевидно, что из этой затеи ничего не выйдет. Поблизости нет никакой земли, кораблей вы тоже не встретите, а потому умрёте от голода и жажды. Это в том случае, если шторм не перевернёт вашу скорлупку. И если лягушаны не возьмут вас на абордаж. Но я не хочу лишать вас права выбора.