Альберт Пиньоль - В пьянящей тишине

Он замолчал и зажёг сигарету. Потом, не переставая курить, сделал несколько упражнений руками, словно выражая таким способом своё пренебрежение к будущему.

— Совершенно очевидно, что из этой затеи ничего не выйдет. Поблизости нет никакой земли, кораблей вы тоже не встретите, а потому умрёте от голода и жажды. Это в том случае, если шторм не перевернёт вашу скорлупку. И если лягушаны не возьмут вас на абордаж. Но я не хочу лишать вас права выбора.

Вместо ответа я тоже зажёг сигарету и молча стоял перед ним. Было холоднее обычного. Пар, выходивший из наших ртов, смешивался с дымом сигарет. Батис видел, что я обдумываю его слова, но не мог даже представить направление моих мыслей.

— Я думаю, что следует сделать ещё одно усилие и рискнуть, — заявил я в конце концов. — На самом деле, терять нам нечего. Если чудовища снова примутся штурмовать дверь, их уже ничто не остановит. Я видел на маяке водолазный костюм и воздушный насос к нему. Как вы думаете, мы сможем погрузить всё это в шлюпку и добраться до португальского корабля?

Батис не понимал, куда я клоню. Он нахмурил брови.

— Динамит, динамит, — сказал я, показывая в сторону корабля сигаретой, которую держал в руке.

Батис вдруг напрягся всем телом, будто встал по стойке „смирно“:

— Вы хотите добраться на шлюпке до рифов, где затонул корабль. Потом надеть водолазный костюм, совершить погружение и достать динамит. Вы хотите с моей помощью спуститься в царство лягушанов и прямо у них из-под носа утащить взрывчатку? — в нескольких словах описал он мою идею.

— Вы прекрасно изложили суть.

Батис посмотрел на меня, потом отвернулся и почесал затылок. Когда он снова взглянул на меня, его брови изогнулись дугой. Во взгляде читалась смесь жалости и безразличия.

— Послушайте, Кафф, может быть, это не так похоже на самоубийство, как кажется на первый взгляд. Чудища нападают на нас только ночью, как все хищники. Это означает, что днём они отдыхают. Если мы выберем подходящее время, у нас есть шанс успешно провести операцию. Море огромно. Кто знает, где они обитают? Неизвестно, находится ли их гнездо сразу по другую сторону острова или в десяти километрах от берега. На корабле, как вы сами сказали, нет ничего, что могло бы привлечь их внимание, а потому им незачем приближаться к нему.

Батис отрицательно покачал головой. Ему не нравилось слушать ерунду. Но я не сдавался.

— Что нам терять? В сущности, мы просто два трупа, которые пока ещё могут говорить, и не более того. Вы сами только что утверждали, что мы находимся в конце пути. Батис, — настаивал я, — разрешите мне рассказать вам одну ирландскую историю. Однажды комиссар английских войск захотел поймать одного юношу. Он утверждал, что генерал Коллинз,[8] вождь повстанцев, ничего не стоит без своих командиров. Юноша был одним из тех безвестных командиров, которые обеспечивали связь Коллинза с повстанцами. Его преследовали непрерывно и неустанно. Однажды комиссар вернулся домой поздно после дня допросов и признаний. Он был доволен: на следующий день им наконец удастся взять этого юношу.

— Ну и что же? — робко поинтересовался Батис.

— Друзья юноши поджидали англичанина в столовой его собственного дома.

— А теперь я вам расскажу одну немецкую историю, — зарычал Батис. — Жил-был однажды бедный паренёк, сын крестьянина. Ему нравилось прятаться на деревьях и под кроватями. Когда он спускался с дерева или вылезал из-под кровати, то всегда получал подзатыльник. Конец истории.

— Вы мне нужны, Кафф. Кто-то же должен качать воздушный насос и вытаскивать ящики с взрывчаткой. Мне одному не справиться.

До этой минуты он слушал меня терпеливо, как слушают придурковатых детей или выживших из ума стариков, но, поскольку я продолжал настаивать, он повернулся ко мне спиной.

— Подождите! — закричал я, хватая его за руки. Он высвободился с неожиданной яростью, произнёс пару выражений на немецком языке, которые вряд ли могли выйти из-под пера Гёте, и пошёл прочь. Я последовал за ним. Оказавшись на маяке, Кафф занялся починкой двери. Он принялся поправлять нанесённый ей прошлой ночью ущерб, не обращая на меня никакого внимания.

— Это лишь отдалит наш конец, но не позволит его избежать. Подумайте о своих рокировках, Батис, — говорил я ему, — без защиты ладьи королю крышка. — И почти на ухо, словно исповедуясь: — Сто трупов. Двести, триста чудищ, убитых бомбой, Батис. Такого урока они не забудут, и это спасёт нам жизнь. Всё зависит от вас.

Он уделил бы больше внимания жужжанию мухи. Как бы то ни было, я изложил ему свой план. Мне показалось, что теперь лучше дать ему некоторое время, чтобы он мог переварить услышанное. Естественно, я отдавал себе отчёт в том, что моё предложение было похоже на безумие. Однако и остальные варианты выглядели не лучше. Уехать с острова на шлюпке? Но куда? Выдерживать оборону? Сколько времени? Кафф рассматривал ситуацию с точки зрения фанатичного и тупого борца. Я же, напротив, испытывал отчаяние игрока, который ставит на кон в казино свою последнюю монету: нет никакого смысла хранить её.

Я собрал кое-какие инструменты, задубевшие от холода тряпки, банки со смолой и пустые мешки. Мне хотелось дойти до шлюпки, о которой говорил Батис, посмотреть, в каком она состоянии, и при необходимости просмолить. Потом я намеревался дойти до дома метеоролога, чтобы прихватить побольше гвоздей и дверные петли. Вне всякого сомнения, на маяке они нам понадобятся. Поклажа оказалась тяжёлой, поэтому, столкнувшись в дверях с животиной, я взвалил на неё часть груза и довольно нелюбезным пинком направил её по новому маршруту.

Лодка действительно оказалась на том самом месте, которое указал Батис. Деревья и поросль мха, который покрывал стволы, словно лишай — кожу человека, скрывали от глаз маленькую бухточку. Лодка была полна воды. Однако беглое обследование позволило мне заключить, что виной тому являлись дожди, а не щели в днище. Подводный мох спас дерево от гниения, защитив шлюпку своими ростками, точно слоем мазута. Мне не стоило большого труда вычерпать из неё воду и очистить от растительности.

Итак, в моём распоряжении было всё необходимое для осуществления плана. Оставалось преодолеть последнее препятствие: добиться того, чтобы Батис поехал со мной, дав добро на моё доблестное самоубийство. Я уже принял решение и ощутил необычный покой на душе. Бухточка, в форме подковы, была не больше маленького сарая. Я с трудом мог разглядеть за деревьями блеск моря. Игрушечные волны покачивали лодку и, тихонько ударяя в её борта, издавали гулкие пустые звуки. Меня наверняка ждала смерть, но этот конец был избран мною. Я считал это привилегией. Стоя в лодке, я довольно долго занимался чисткой ногтей. Этот маникюр сопровождался мыслями о прошлом.

Жизнь человека пролетает молниеносно. Однако во время своей короткой прогулки по миру человечество посвящает массу времени размышлениям. В моём мозгу всплыло первое воспоминание о детстве и последнее — о жизни в условиях цивилизации. Моим первым детским воспоминанием был порт. Мне было года три, а может быть, даже меньше. Я сидел на высоком стульчике в Блэкторне, рядом с такими же мальчишками. Из окна напротив открывался вид на самый серый порт в мире. Моим последним воспоминанием тоже был порт. Тот, который я увидел с кормы корабля, который привёз меня из Европы на остров. Действительно, жизнь — лишь миг.

Животина сидела на троне из мха, скрестив ноги и обхватив руками щиколотки. Спиной она опиралась на стволы дубов. Её взгляд был устремлён в несуществующую бесконечность. Она так органично вписывалась в окружающую природу и казалась такой совершенной, что её нищенская одежда казалась неуместной. Не будем наивными: я прекрасно сознавал, чего хочу, ещё до того, как снял с неё свитер. Мне предстояло скоро умереть, а перед смертью моральные устои рассыпаются в прах. Животина представлялась мне куклой, наиболее напоминающей женщину из всего, что меня окружало. Стоны этого тела день за днём, в течение нескольких месяцев сделали меня безразличным к моральным запретам.

Однако то, что случилось потом, оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Я думал, что наше совокупление будет коротким, резким и грубым. Вместо этого я достиг оазиса. Сначала холод её кожи вызвал у меня дрожь. Но затем соприкосновение наших тел привело к тому, что их температуры уравновесились в какой-то неизвестной мне доселе точке, там, где понятия „холод“ и „тепло“ теряют смысл. Её тело казалось живой губкой, оно исторгало дурман, изничтожая меня, как человеческую личность. О Господи, какие минуты! Все женщины мира, праведницы и шлюхи, были перед ней не более чем пажами во дворце, куда им навеки закрыт доступ, учениками мастеров ещё не изобретённого ремесла.

Быть может, это соприкосновение открывало некую мистическую дверь? Нет. Как раз наоборот. Когда я трахал её, эту безымянную животину, мне открылась истина, гротескная, трансцендентальная и одновременно ребяческая: Европа живёт жизнью кастрата. Сексуальность этого существа была свободна от какого-либо балласта. Она понятия не имела об утончённости любовного искусства. Она просто трахалась, и в этом не было ни нежности, ни ласки, ни упрёка, ни боли, ни меркантильности публичного дома, ни самоотрешённости любовников. Она сводила тела к их единственному исходному измерению, и чем более животным было это совокупление, тем больше приносило оно наслаждения. Наслаждения чисто физического, какого я до сих пор не знал.