— Да? — сразу ответил низкий хрипловатый голос. Похоже, она ждала. Среди сумбурного путаного разговора, который свелся к уточнению места встречи — послезавтра у Машбира в семь, а там посмотрим — все смотрел в окно, где белые домики как птичьи гнезда, прилепились к склонам холмов.
За просторным дубовым столом с толстыми ножками-бочками пили крепкий чай с соевыми конфетами, которые он принес. В коридоре вопила, плескала и пела коммуналка, вот-вот должна была вернуться из магазина мать… Успел заметить — между платяным шкафом и железной кроватью — несколько полок с книгами. И еще книги — стопками на полу. Она их подбирала, бездомных. Сказал, времена такие, что людям не до книг, это ужасно, сказал она, сколько их пропало, о, да, сказал он, не меньше, чем людей. И они замолчали, допили чай и вышли из комнаты в коридор, и мимо тазов, сундуков, велосипедов на широкую лестницу — прочь, а потом на вечернюю Петровку, где еще минута, и вспыхнут фонари.
От Страстного монастыря спустились к Трубной. Звенел трамвай, в летних сумерках перекликались возбужденные голоса. По Трубной летели конки, шарахаясь от автомобилей; горели вывески ресторанов, и все это было опьяняюще-ново как лавки, полные продуктов, и старухи-цветочницы, которым высшим указом разрешили торговать.
Он купил ей три фиолетовых ириса с желтыми разводами понизу, словно подсвеченные фонарем, три тяжелые головки на тонких упругих стеблях. Она несла их перед собой, слегка наклонив голову с тяжелым пучком волос.
Квартира была их — до Октября. Вернее, отца, Гаврилы: у него был чайный магазин на Петровке. Потом все кончилось. На последние деньги он купил два домика в Томилино, которые летом оккупировали его сестры с многочисленными детьми, а ему, возвращавшемуся на последней электричке с какой-то бухгалтерской работы, на которую он с трудом устроился, не доставалось иногда и стакана молока. Но он не жаловался, пристрастился к скачкам. И однажды, выиграв большую сумму, привез на дачу целый оркестр, и гулял несколько дней, пока оставались деньги. Он умер полгода назад, от инфаркта. А мама после его смерти почти не выходит из дома. Да что говорить! Даже в коридор боится выйти…
Они взошли уже по горбатому Трубному бульвару к Сретенке, а он все еще не решился взять ее за руку. Так и не решился в тот вечер Она сказала, что ей пора возвращаться домой. Засмеялся. Что, строгая мама? Я не хочу, чтобы она волновалась, пойдем уже. Он проводил ее до подъезда с тусклой лампочкой среди битой лепнины. И ему снова, почти нестерпимо, захотелось погладить ее по плечу. Приоткрыла дверь, помедлила… Я позвоню завтра? Конечно, позвони.
Он дошел до Сухаревки, сел в трамвай, и пока тот плелся по всей длине Мещанской, все думал о девочке, и не заметил, как задремал. «Эй, последняя остановка! Вылазь!» И он вылез, и мимо косых домишек предместья дошел до своей халупы, где снимал комнатку, переделанную под жилье то ли из курятника, то ли из хлева.
Поднялась, надела халат, вышла из комнаты… Он натянул плед и так лежал, бездумно глядя в высокий потолок с хрустальной люстрой посередине. Вернулась, села на диван, положила руку ему на грудь.
— Тебе нужно идти. Он может что-то заподозрить.
— Ну и пусть!
Наклонилась, поцеловала прохладными губами.
— Спасибо.
— Оставь… Это тебе спасибо.
За окном загрохотала повозка: звук приближался, нарастал — казалось, заполонил все пространство — замер вдалеке…
— Почему ты с ним? Не нашла никого лучше?
Рука, лежавшая на его груди, напряглась.
— Я хотела уехать из Европы. Ты не представляешь, какой это кошмар! Я была одна, у меня никого не осталось. А тут и подвернулся Стенли…
— Он уже тогда работал на англичан?
Отдернула руку.
— Зачем ты об этом?
— Погоди, погоди… Я хочу понять.
— А что здесь понимать, матка бозка! Он может работать на кого угодно, лишь бы платили! Англичане пришли первые.
— Здесь? Или еще в Европе?
Встала, прошлась по комнате. Села в кресло.
— Неужели этот ужас никогда не кончится?
Покачал головой.
— Ничто не может кончиться, покуда жив человек. Все только повторяется. Снова и снова.
Фыркнула.
— Философ!
— Читал когда-то книгу… И возвращаются реки к истокам своим.
— Никуда я не хочу возвращаться!
— Только вперед?
— В жизни должно быть что-то постоянное, прочное…
— Что? Дом, семья, мебель?
— Хоть что-нибудь!
Скинул плед, натянул брюки, встал.
— А Стенли работает грубо. Зачем нужно было подбирать с пола бумаги? Прошу тебя, держись подальше от этих дел.
— Если бы все было так просто!
— Ты ведь приехала сюда не для того, чтобы вокруг тебя снова стреляли, правда?
Замотала головой, прикрыла лицо руками.
— Это ужасно!
Перебросил через плечо перевязь с кобурой, надел пиджак, потянулся за шляпой…
— До свиданья. Мне было хорошо с тобой.
Сказала, не отнимая ладоней от лица:
— Мне тоже.
Он вышел на лестницу. В полутьме пахнуло влажной затхлостью. Хрустнул под ботинком осколок стекла. Постоял, прислушиваясь… Поднялся наверх. Вошел в комнату, пододвинул к стене кровать, поправил матрац и подушку, рухнул поверх одеяла, не раздеваясь. Торопливые шаги на лестнице, удаляющийся цокот каблучков…
Положив руку на теплую рукоять пистолета, Марк спал.
А в это время из соседнего дома вышла Мина с большой хозяйственной сумкой в руке. Можно было подумать, что она направится прямиком на рынок. Но вместо того, чтобы пройти по Невиим к рынку, она спустилась вниз к Кинг Джородж и, дойдя до угла Кинг-Джордж и Агриппас, остановилась… В это пятничное утро в центре города было много народу — евреи покупали, готовясь встретить шабат; арабы торговали, настороженные патрули англичан неторопливо двигались сквозь толпу.
А вот и место, которое она ищет!.. Ребекка описала все точно. Мина толкнула задребезжавшую дверь, вошла в узкое помещение с низким потолком и несколькими столами. В дальнем конце горел огонь. Возле него расположился на низком табурете жирный араб в грязной куртке (по-видимому, она была когда-то белой). За одним из столов сидел единственный посетитель — молодой, в рубахе навыпуск, с узким бледным лицом, проросшим понизу жиденькой русой бородкой. Мина села к нему спиной, за ближайший ко входу стол. Вынула из сумки свернутый в трубку номер «Джерузалем пост», положила на стол. Подошел хозяин, Мина заказала турецкий кофе и шербет, взглянула на часы. Хозяин принес кофе в серебряном сосуде с длинной ручкой, перелил в фарфоровую чашку. Поплыл пряный щекочущий ноздри дымок. Мина стала пить, поглядывая на дверь. Молодой все не уходил. Вошел бородатый еврей в кипе, купил кофе в зернах; вышел, не глядя по сторонам. Мина собрала по тарелке ложечкой крошки шербета, снова взглянула на часы… Все, уже не придет.
Наконец-то русобородый расплатился с хозяином, скрылся за дверью. Мина вытянула из-под широкого браслета на руке маленькую клейкую бумажку и быстрым легким движением пальцев прикрепила ее к низу стола… Кажется, хозяин не заметил! Обернулась. Тот сидел, сложив на коленях руки, мерно посапывал… Подошла, бросила на медную подставку несколько монет. Не открывая глаз, потянулся, сгреб толстыми пальцами.
Вышла на Агриппас, заспешила в сторону рынка, и вдруг замерла… Прямо через дорогу — тот узкий проход между домами. Может, зайти? Обещала ведь! Представила, как он лежит на кровати, беспомощный, и ждет… И почему-то вдруг тревожно застучало сердце… Смешно, в ее-то годы!
Пересекла улицу, свернула в проулок; уже не раздумывая, вошла в затененный виноградными листьями двор, и — вверх по чугунной лесенке… Стукнула в дверь. Тишина. Еще раз — и снова ни звука. Медленно спустилась вниз… Нет-нет, с ним ничего не случилось… Наверное, куда-то вышел… Не стоит огорчаться. Она как-нибудь зайдет… В другой раз.
Но пора, наконец, познакомить читателя с новым героем. Не в пример Марку он высок и широкоплеч, у него светлые волосы и голубые глаза. Скажете — не похож на еврея? Но почему вы считаете, что еврей должен обязательно походить на карикатуру из какой-нибудь нацистской газетки? Еще в начале прошлого века появилась эта порода, выведенная в первых кибуцах вместе с коровами повышенной дойности. Именно он, этот гордый израильтянин, держал алый стяг, шествовал впереди первомайских демонстраций; именно он, наш новый Маккавей, первым шел в бой в рядах бойцов за возрожденный Израиль.
Правда, родители Руди Полака никакого отношения к кибуцам не имели — они приехали из Германии сразу после Первой мировой войны. Возможно, кто-то из них был, (если так можно выразиться), не совсем еврей? А если так, что в этом страшного? Конечно, евреи и немцы в равной степени озабочены чистотой своей расы, но ведь сердцу не прикажешь! Во всяком случае, даже малой толики арийской крови могло оказаться достаточным для появления Руди.
