Подошел могучий парень в тугих до неприличия джинсах, – бык-производитель, – небрежно привалился к капоту, взял последний арбузный ломоть:
– На Клязьму сгоняем?
– Чего там не видала?
– Трояк сверху.
– Жарко, – сказала. – И далёко.
Парень подумал, оглядел ее, не торопясь, с пониманием, сплюнул под ноги косточки, шевельнул чудовищным, будто накладным, бицепсом:
– Порубаем, скупаемся, то-се на травке... И назад.
– Думаешь, надо?
– Не помешает.
– Иди, – послала. – Найди помоложе.
Он и пошел, играя обтянутым задом.
– Женщина, – сказал из машины старый человек с явно выраженными национальными признаками, – у вас такая профессия! Я вам завидую.
– С чего бы это?
– Она еще спрашивает! К вам люди идут.
– Вот где они у меня, эти люди!
Старый человек передвинулся по сиденью, сел на место шофера, положил на руль тонкие, дрожащие, в седых волосках руки.
– Как вы думаете, меня не возьмут в шоферы?
– Думаю, нет.
– То-то и оно... Чего я раньше думал?
И покрутил легонько руль. Поглядел вперед слезящимися, мутными глазами.
– Жарко, – сказала Аня. – Сил нет.
– Нет, – согласился. – Давно нет.
Полез из машины, вынимая себя с трудом, по частям.
– Дед, – пожалела, – какой же ты старый...
– Старый, – сказал. – Зато живой.
И пошел прочь, шаркая галошами. Затерялся в суетливой толпе.
Аня нехотя полезла в жаркую машину, погляделась в зеркальце. Поправила волосы, перевязала косынку на шее, концы расправила на стороны. Так, вроде, лучше. Так веселее.
2
Вывалился из дверей магазина мужик – чудила чудилой, по-пьяному пошел через дорогу, натыкаясь на прохожих. На улице пекло, все вокруг чуть не голые, а у этого теплая ковбойка, суконный пиджак, черные тяжелые штаны. На голове фетровая шляпа, на ногах сапоги, к груди прижат синий эмалированный таз. Сам красный, потный, как водой облитый. От одного его вида в жар бросает, температура вокруг поднимается.
Чудила рванул дверцу, тяжко плюхнулся на сиденье, загремел тазом. Глаза шалые, губы закушены, капли на усах, на бороде. Поразевал по-рыбьи рот, с трудом, по частям, вытолкнул одно слово:
– Саве-лово...
Оглядела его в зеркальце:
– На вокзал, что ли?
– На вок-зал... На вокзал!
И, озираясь на ГУМ, на распахнутые двери, в которые плотной лавиной вливался народ, забормотал тонким голосом, со всхлипыванием:
– Ад... Ад кромешный... Не приведи, Господь! И понесло, и закрутило... Щепою... Щепою!
Аня включила счетчик, медленно тронула с места, осторожно продвигалась через густую толпу.
– Во смех-то... Слабые вы, мужики, на магазины. Совсем никуда.
Вырулила в переулок.
Чудила и не услышал. Прилип лбом к стеклу, смотрел расширенными глазами, бормотал в беспамятстве:
– Народы... Экие народы! И все по суете. По суете.
Около Василия Блаженного он встрепенулся, по-старушечьи закрестился на купола. Мелко и часто.
– Остановить? – обернулась. – Посмотришь.
– А можно?
– Можно. Чего ж нельзя?
Он заколебался. Оглядел собор, площадку перед ним, увидал несметные толпы, сказал твердо:
– На Савеловский,
Повернула на набережную, прибавила скорости, опять обернулась:
– Ну, сказывай, чего купил?
– Не купил! – закричал яростно. – Не надо мне! Не хочу...
Выдернул из кармана исписанный листок, порвал в ожесточении:
– Вот вам... Вот! Вот! Понаписали... Тут и без того пропадешь!
Пустил клочки по ветру, откинулся навзничь:
– Сами... Пусть сами едут. Ничего не купил...
– А таз?
Чудила поглядел на таз, как на диковину, сказал растерянно:
– И верно... Таз один и купил...
Улыбнулся застенчиво, по-мальчишески. Заскреб подбородок. Закряхтел в смущении. А глаза прозрачные, совсем светлые.
– Эй, дядя! Да ты, никак, молодой...
А он вертел перед собой таз, повторял в изумлении:
– Когда ж я его купил? Не помню... Ей-Богу, не помню...
Аня встала у светофора, зашлась от смеха, голову уронила на руль:
– Слабые вы, мужики, на магазины, совсем никудышные...
Сзади загудели нетерпеливо, и она резко рванула с места, лихо пошла в левом ряду, рывком обходила другие машины. Маленькие руки ловко управлялись со своим делом. Как-то уютно было у нее в машине, совсем по домашнему. Все чисто, прибрано, все на месте. Картинка, вазочка, цветочек. Сама не без приятности.
– Ловка ты, – несмело похвалил чудила. – Я бы не смог...
– Делов-то!
– Не скажи. И машина у тебя ладная.
– Лайба, – отрезала Аня. – Лайба и есть. Мы ее со сменщиком на деньгах держим, а то давно бы рассыпалась. Дал одному, дал другому – они и починят.
Чудила отдышался на ветерке. Осмелел, снял шляпу, вытер лицо и шею огромным серым платком.
– Народу-то... – сказал сокрушенно. – Ну и народу у вас!
– Миллион, – похвасталась. – Одних приезжих – миллион в день.
– Миллион... – охнул. – У нас по деревне сорока нету.
Поглядел на сутолоку, на чад бензиновый, на ревущие по бокам грузовики, сказал печально:
– Посели меня тут – завтра помру.
– Не помрешь. Мы не мрем, и ты не помрешь.
– Помру, – повторил убежденно. – Я помру.
И перекрестился.
Аня углядела в зеркальце, спросила с любопытством:
– Ты что, в Бога веришь?
Как подобрался:
– Верую.
– И в церковь ходишь?
– Хожу.
Сказал – оттолкнул.
– Ишь ты, – отметила. – Верующий...
Встала у тротуара, приказала строго:
– Садись рядом. Всю шею отвертела.
Чудила пересел вперед, хлопнул себя по лбу, засмеялся тонко, заливисто, затряс эмалированным тазом:
– Вспомнил... Девка, вспомнил! Тазы-то без очереди были, я и купил. Он не нужен, таз-от, а я купил...
Но Аня смеяться не стала. Спросила строго, с пристрастием:
– Поп у вас есть?
Насторожился:
– Тебе на что?
– Интересуюсь.
Ответил кратко, неохотно:
– Есть.
– Старый?
– В годах.
– Вот позакрывают ваши церкви, – пригрозила, – тогда узнаете.
– И так уж... – буркнул. – За девять верст ходим.
– Охота была... Ноги бить.
– Дура, – просто сказал. – Дура и есть.
Дальше поехали сердитые. Аня зло гнала машину, чудила строго глядел вперед.
– К вам... – сказала обидно. – Кто к вам ходит-то? Одни старухи темные, дореволюционные...
– Темные... – скривился. – Да нонешние старухи в комсомолках бегали.
– Когда это?
– А вот тогда. В свой срок.
Аня прикинула в уме, но соглашаться не захотела:
– Сидели бы дома, на печке... На что им церковь?
– Утешит, – сказал. – Укрепит силы. Терпению обучит. Проводит в последний путь.
Подлетела к светофору, резко затормозила у самого грузовика, сказала с вызовом:
– Я сильная. Мне никто не нужен.
– А состаришься? – и поглядел остро, как булавками ткнул. – Кто утешит? Куда подашься? У вас и контор-то таких нет.
– Как так нет? – засмеялась. – А профсоюз? Меня профсоюз утешит.
И сама удивилась. Задумалась. Сказала медленно, через большую паузу:
– Надо же! В новых районах и церквей нынче не строят...
3
Углядел сбоку пестрые витрины, беспокойно завертелся на сиденье, забормотал под нос.
– Ты чего?
– Подарочек... Жене обещался...
– Давай куплю.
– Сам, – прошептал твердо. – Я сам.
Аня свернула в боковую улицу, встала у магазина.
– Иди, коли сам.
Нескладно полез из машины, потоптался в нерешительности:
– А ты не уедешь?
– За таз боишься?
– Ты что... – замахал. – Что ты! Вот уж подумала... – И попросил робко: – Дождись меня...
– Дождусь.
Побежал в магазин, грохоча сапогами, высоко вскидывая длинные ноги, а она сидела неподвижно за рулем в жаркой, плотной духоте, думала сосредоточенно. А о чем думала? Так, ни о чем.
Потом он выскочил из дверей: красный, потный, будто водой облитый.
– Христа ради! Сходи... Выбери...
– Сам-то чего?
Смял ладонью лицо, выдохнул жалобно:
– Сил моих нет... Подойти страшно!
Вместе вошли в магазин, и он забубнил сразу, кося глазом:
– Вон... Вон там... Купи это. На себя купи...
– Чего это?
– Ну... На полке...
Пошла, поглядела:
– Гарнитур, что ли?
– Не... Этого не надо.
– А чего? Хороший гарнитур. Трусики и комбинация.
– Во, во... – забубнил исподлобья. – Этого купи.
– А говоришь – не надо.
На них глядел весь магазин. Девочки за прилавком фыркали в ладошки. Старые продавщицы улыбались с пониманием. А Ане хоть бы что: пошла, выбрала, вернулась назад.
– Давай гроши. Девять рублей.
– Девять... – поразился. – Дорого.
– Не брать?
– Как не брать? Бери.
Пихнул в руку скомканную десятку.
– А какой размер?
– Как тебе. Не... – Показал глазом на грудь, вздохнул шумно: – Тут поболе... И там... И внизу... Ой! – сказал громко. – Не могу я...
