— Этой революцией нас и в школе пужают. И ты решил присоединиться? Тут-то мы разберемся без вас.
— А я боюсь. За тебя. Эту трубку приходиться выкуривать самому. От моего дыма не накуришься.
— Я и не курю.
— Про метафоры знаешь?
— Любовь, нация! А нация к любви какое отношение имеет?
— Хм… Узнаешь. Я только проблему обозначил. Здесь-то кровью пахнет. Как показал наш век после эйфории образования наций в веке предыдущем.
— А здесь постараемся не разбираться.
— И это узнаешь — у тебя, например, возникнет проблема с паспортом.
— У тебя, что нет других проблем?
— Больно, ты взрослый, как я погляжу. Спрячь ум в брюхо и никому не показывай.
Борис Исаакович помолчал, продумывая про себя всё, что он наговорил. Рановато он затеял эту беседу. Но, так сказать, к слову пришлось. Говорят, что детей надо готовить к жизненным коллизиям, вот и подался всеобщим толковищам. Ещё сколько ему в школе. Какая любовь? Какой паспорт? «Идиот! — обругал себя отец. — Да ещё и про ум. А он не сейчас. Как выдаст про Молчалина».
Но про Молчалина сын не выдал. Он ещё Грибоедова не проходил.
— А ты меня учил всегда…
— Ладно, забудь. Это меня чего-то беспокойство гложет. Может, со сна?
— А говорил только дрёма, а не сон.
— …Ну, ладно. Забудь. Нет проблем! Было бы болото, а лягушки напрыгают. Нет проблем.
* * *
— Барсакыч, подаём.
— Наркоз начнут давать и позвоните. Я уже готов.
Предстояла операция сегодня не Бог весть какая.
Типичная резекция желудка. Судя по всему, рак ещё свеженький, так что проблем не ожидается. Иссакыч уселся в кресле, вытянул ноги, загнав их под стол и раскурил трубку. Следующий перекур будет, дай Бог, не раньше, чем через два часа. Не дай Бог, в смысле, если не будет метастазов и операция будет продолжаться своё законное время.
Недолго музыка играла:
— Барсакыч! Профессор просил зайти.
Минут десять у него есть, и он пошёл по начальству.
— Боря, как ты считаешь, большая ли польза кафедре, больнице от нашего Берёзкина?
— Если по честному, так никакой. — А про себя подумал, что, может, и не стоило начальству так. Хотя, действительно, дундук, и пользы никакой, хотя и от вреда его стараются уберечь. И помогает. В конце концов, сам тот никуда не лезет, ни на что не претендует. Что он за проблема? — Начальству, видно, видней, — эдакая шутка, почти каламбур, опять же про себя усмехнулся Иссакыч.
— Так вот, я ему дам тему для доклада на нашей кафедральной конференции, а ты приготовишь из его слов и всего, что он там наколбасит, фарш…
— А какая тема?
— Придумаю. Мне надо заранее составить план стратегический, а тактикой займусь опосля. — Профессор рассмеялся, выскочил из-за стола и стал ходить радостно потирая ладошки.
— Нет проблем. — среагировал Иссакыч, подумав, что Берёзкин, действительно, балласт кафедры и их отделения.
— Из твоего фарша доцент слепит котлетки, а уж я его прожарю, будь здоров, по всем правилам кухонного мастерства — Профессор продолжал смеяться, наверное, радуясь своим гастрономическим метафорам. — Ну, ладно. Иди на операцию. Удачи тебе.
Борис Исаакович сделал первый разрез и начал останавливать кровотечение. Пока работа без размышлений и поисков. Зажать инструментом. Перевязать ниткой. Отрезать ножницами. Зажим. Нитка. Ножницы. Он накладывает зажим. Один ассистент тотчас накидывает нитку и вяжет узел, второй нитку эту отрезает. Стандарт движений… и Иссакыч стал думать обо всём не существенном для этой операции, для этого больного.
«А вообще-то, грех. Даже не знаю про что, а согласился. Да и кому он мешает, этот дундук? Но и негоже держать на работе непроизводительную единицу. А то у нас все производители? А сам-то профессор — больно много от него пользы? Да у нас и во главе страны-то не больно производительные хряки сидят. Вот и получаем непроизводительное общество. Ну, ладно, но надо же по работе убирать, а не конструировать дела. Что-то в этом есть… С другой стороны…»
— Всё. Теперь дай рану обложить.
Следующие слои были разрезаны быстро. Живот раскрыт. Иссакыч быстро прошелся глазами и пальцами по всей брюшной полости, подтащил желудок, убедился, что рак есть, а метастазов нет. Случай, как у них говорится, операбельный, резектабельный — можно приступать к мобилизации желудка и так далее.
Всё. Желудка нет. Анастомозы все сшиты. По местам всё разложено. И начали послойно зашивать. Опять работа стандартная. Стежок. Узел. Ножницы. Идёт работа и либо треп просто так, либо молча думает Борис Исаакович. На этот раз он опять задумался о предложении профессора. Вернее о своём согласии. Он молчал. И все молчали. Он думал о своём. Ассистенты, наверное, о чём-то своём. Вряд ли о том же.
«Вот им-то он такого предложения не делал. Значит я, что-то значу для коллектива. Слабое утешение. Хотя к кафедре я отношения не имею. Но от профессора, особенно, этого, всё можно ждать. Может, он понимает, что я уже скурвился и соглашусь. Я ещё не… Да нет же — согласился. На попятный идти нельзя. Но он же, действительно, ничего не делает, оперирует редко, да лучше бы и не оперировал. Пользы, как от козла… Пусть учит студентов, а больных не трогает. Да, он научит! А может, мысли есть какие и он их в докладе-то и выдаст. А я его уже готов обосрать. Да какие у него мысли! Дел-то нет. Кто всё время делает, тому подумать некогда. Кто ничего не делает, у того мозги тоже пустеют. Всё знает — учит! Да что он… Я, чем больше в медицине, тем всё больше и больше запутываюсь в ней. Всё меньше понимаю. Делать-то делаю. Операция — ремесло, умение, а не понимание. За нас поняли. С каждым днём мне труднее. Это больные с каждой болезнью считают, что понимают больше и больше. Так и говорят: „Я в своей болезни профессор…“ Малые знания, в конце концов, жить помогают. Думаешь, что уже про всё продумал. А не знаешь, что впереди тебя ждёт что-то… Вот напишет доклад и, наверняка, уверен, будет, что всё правильно. Ха! А я вот заранее уверен, что всё неправильно. Оба мы уверены. Только он в обороне, а я агрессор».
— Всё! Повязку клейте, а я пойду.
Борис Исаакович скинул халат, перчатки, руки помыл, — «размылся» по ихнему, — и только тогда почесал затылок, сдвинув свой синий колпак на нос.
Конференция прошла удачно. Тезисы своего спича Берёзкин дал профессору заранее. Иссакыч с торжеством и ехидством вник в представленные строки, ну и кто ищёт тот всегда найдёт. Ему стало легче. «Конечно, разве мог бы этот дундук сотворить, измыслить что-нибудь путное. Да согласился заранее, потому что понимал… Всё ж нехорошо. Да что нехорошо?! Всё в порядке, а вот Гаврику не расскажу. Мал ещё. Небось, и через десять лет не скажу. А всё знает кошка чьё масло… Да нет. Нормально. Он не имеет право ни лечить, ни учить. Тогда гнать больше половины… М-м-да-а… Ладно. В конце концов, нельзя скурвиться. Нельзя не скурвиться. Хы…» Конференция прошла удачно, как наш стратег спланировал. Тактические ходы были сконструированы точно.
* * *
— Пап, мы сейчас проходим «Тараса Бульбу».
— Ну и что?
— Ну, как-то нехорошо, что он сына убил. Самосуд, да ещё и сын. И вообще. Что-то там ещё.
— Во-первых, смотри, как написано. Кто ещё так мог, даже может и сейчас написать?
— Да я не про то. Ведь нехорошо, а ещё там…
— А во-вторых, нельзя судить сегодня заботы, проблемы, дела прошлого с сегодняшних наших позиций.
— Сам говоришь, что сегодня так не напишут, как он писал.
— Так это о том «как», а не «что». Сейчас всё переосмысливается. Жизнь меняется и мы меняемся вместе с временами. Это в Древнем Риме ещё понимали.
— Причём тут Рим?
— Это я так. Вы ж латынь не проходите. Было у них такое выражение, «tempora mutantur, et nos mutamur in illis». Если я только правильно помню. Это дед твой в гимназии латынь учил, а мы только год на первом курсе. Как говорится, сдали и себе ничего не оставили.
— Не оставили. А вот помнишь. А что это значит?
— Ну, то, что я тебе и сказал вначале. Всё не так нынче смотрится. Обломова читал?
— Ну.
— Ну! Что за ну! Баранки гну. Надо больше читать.
— А причём тут Обломов?
— А при том. Больше понимать будешь. Раньше на Обломова смотрели, как на бездельника, барина, тунеядца, а сейчас задумываются. Кроме дел, есть ещё и человеческие качества. Вот и у Тараса человеческие качества соответствуют той прошлой разбойничьей ситуации, когда все друг друга убивали и неизвестно за какие идеи. Вон, твой Тарас, сколько евреев поубивал от придуманных идей, а как начнешь убивать вопреки всякой совести, то ничего не стоит и сына, как теперь говорят, замочить.
— А ещё, пришить, можно сказать.
— Господи! Чего я тебе. Рано, наверное. Ты и Чехова, например, ещё не читал ничего, кроме «Каштанки» да «Ваньки Жукова».
— Почему это? Сам мне подсунул вон тот том.
