— Почему это? Сам мне подсунул вон тот том.
Борис Исаакович взял со стола книгу, полистал, хмыкнул:
— Ну и что? Прочёл что-нибудь?
— А вот и прочёл про душечку? И всё понял — муж и жена одна сатана.
— Сам? Силен. Молодец.
— Мама, что-то объясняла.
— Мама! Да жена должна жить жизнью мужа. Но и муж должен жить её жизнью. Это о временах. Раньше женщины не работали, а теперь и мужчины, если соображают, хорошо бы… В общем, другие времена, другие подходы к бытию. Вот, например, Молчалин…
— Что Молчалин? Это кто?
— Ты ещё не знаешь. Вот его так понимали. Это у Грибоедова.
— И что?
— Да ладно. — Борис Исаакович осёкся. «Зачем? К чему? Он же ещё не читал. Да-а. „С собакой дворника, чтоб ласкова была…“ Это я… Это я зря…» — Ну, например, я к продавщице подхожу, улыбаюсь и здороваюсь.
— Ну и?.. Ты всегда. Знаю.
— Чтоб ласкова была. Раньше осуждали. «С собакой дворника, чтоб ласкова была» Это оттуда..
— Не понял, пап.
— Ну, если помножить… — Борис Исаакович ничего больше не сказал, подошёл к окну и задёрнул шторы.
— Но солнца-то не было, не было и луча, не было и той вселенной, что пылью крутилась под лучом. — Я полежу, почитаю. Ладно?
— Э-э! Да тут диафрагма к черту полетела! Вся печень в груди. Может, попробовать зашить из живота?.. Ну-ка, ребята, оттяните получше, как следует… Ты, что не видишь до чего мне дотянуться надо?.. Соображай, а не подчиняйся… Вот этот от края. От угла… Нет, так дело не пойдет. Нужен кто-то из матерых в помощь. А как он? Живой хоть? Позовите мне… Ну, кто там есть свободный в отделениях!?
— Ох, хорошо, Виталий Савелич, спасибо тебе. Помойся, пожалуйста. Зашиваюсь — зашить не могу… Разрыв диафрагмы. Справа. Печень вверх улетела. А больше ничего. Никак не подберусь. Не хотелось бы грудь вскрывать… Во, во! Вот спасибо… Тут ухватил… А отсюда тебе удобнее. Ну! Теперь другое дело! Шьем. Лучше пятый шелк. Шить, шить давай, детка. Одну за одной — ты же видишь, Виталий Савелич вяжет быстро. Вот так, ребята! Так надо помогать. Спасибо, Виталий Савелич. Теперь, как говорится, дело техники. Будто до этого не дело техники. Откуда это кровищи подает? А, правильно. Здесь. Спасибо. Зажал. Хорошо. Четверочку — перевязать. Может, здесь подшить? Как думаешь, Виталий Савелич? А? Добавим? Ну и хорошо… Зашиваем?.. Фамилия больного? Бог его знает. Авто. Нет, он не вел. А, действительно, посмотрите фамилию… Понятно. Так?… Да нет, я так. Вчера был на собачьей выставке. А как ваша собака?.. Только наша порода была. Собственно, не выставка, а выводка молодняка… Чья-то собака не подошла по племенным параметрам. Смешно. Не будут сук давать для вязки. Мол, не качественные получатся экземпляры. Не для породы… Вот именно. Скоро так и людей станут выводить… Да кто-то сказал: на дворе дворняжку найдете… А они там сказали, что, если до трех лет кобеля не вязать, то он становится полным импотентом и за суками бегать не будет. Будьте спокойны, говорят… И дворняжку не надо. Будто бы, если хоть раз его развязать… Хороший термин. Да? Отсюда, наверное, и развязность? Будет, только бегать за каждой сукой. Так до самой смерти что-то новое узнаешь. Брюшину зашили. А за суками бегать надо… Ну… С каждой любовной связью повышаешь свой интеллектуальный и нравственный уровень. Растешь. Другую иголку дай — апоневроз шьем. Спасибо, Виталий Савельевич. Дошьем сами… Да, пожалуй, и без меня ребята дошьют. Спасибо. Спасибо вам… И вам, ребята, спасибо. И я пойду. Запишите сами? Ну, хорошо. Приходите в кабинет — запишем вместе…
Иссакыч снял халат, скинул фартук и долго отмывал от крови перчатки. Видно думал о чем-то.
— Да, бросьте, Барсакыч. Мы ж их выкидываем теперь.
— Дожили. Наконец. Перчатки целые, а вы норовите выбросить.
— Общество выбрасывателей. Никак не отвыкну от многолетней нашей нищеты и убожества. Прыжок через пропасть. Без моста. Либо нищета — либо выбрасыватели.
— А сейчас, что-ли хорошо?
— Хорошо не хорошо, а лучше, чем было. И, вовсе, не было перчаток. Потом клеены-переклеены. Заплатки девочки ночами на дежурствах клеили. А теперь выбрасываем. Но к этому привыкнуть легче. Не трудно. Сложнее выбросить из души психологию нищего. Пока, девочки. Спасибо.
Иссакыч пошел в другое отделение, в кабинет к Виталию Савельевичу, еще раз поклониться и поблагодарствовать за помощь.
Виталий Савельевич уже вскипятил воду и приготавливал себе кофе.
— Еще раз хотел спасибо сказать. Затыркался совсем. Разрыв диафрагмы справа всегда проблема. Спасибо, вам, Виталий Савельевич.
— А! Пустое. Кофейку налить? Выпьете? А то и чай есть. Пакетики. А?
— Чайку можно, конечно. Спасибо. Пакетики? Лимонные? Пиквик? Недурно.
— Угу. И бокал помыть после легче.
— Не могу привыкнуть, что чашки большие бокалами нынче называют. Бокалы, в моем представлении, это, так сказать, фужеры что-ли. «Я подымаю этот бокал». Бокал шампанского… Бокал чая — не звучит.
— Угу. Мало к чему вы… мы не привыкли. Много сейчас нового.
— Вот сейчас мою перчатки, а мне сестра говорит: «Бросьте. Все равно выбрасывать. Одноразовые». И правильно. А привыкнуть не могу. Мы ж одними перчатками по тысячу раз оперировали. Клеили, стерилизовали и снова в бой.
— Сахару сколько вам?
— Не надо. Без сахара. Перчатки! Нищенство наше, так сказать, в менталитет вошло.
— Да. Русский человек всегда бережлив был.
— Можно сказать — бережлив. Да вряд ли. Высшие слои любили жить широко. Даже, подчас, когда на то не было ни прав ни оснований.
— Нет, Борис Исаакович, широко гуляли, пока лишнее было. Пока достаток есть… Был. А нет — все стихийно ужимались.
— Стихийно? По течению плыли что ли? Наверное, и так было. Каких только веяний не подхватывали у нас. Мы.
Вошла сестра:
— Виталий Савельевич, на завтра кого готовить? Желудок-то анестезиолог отменил.
— Вечно они фокусничают! То давление не так, то чего-то не хватает. Кофе попью и посмотрю. Все было обосновано — зря ничего не подхватывали. Пустых веяний, как вы говорите, не было? Все, что принималось нашей землей, то принималось народом.
— К сожалению, так. Стихийный народный чекизм и по сю пору еще не выветрился.
— Что не выветрился?
— Чекизм. Чека. Большевизм. Слишком многие поддерживали душевно. Искренно и из глубины.
— Власть поддерживали. Народ законопослушный.
— Власть сами выбрали. В семнадцатом году была альтернатива.
— А уж выбрали — так поддерживали, слушались. Послушные и терпеливые.
— До времени. Верно. А сорвется — не остановишь, не удержишь. Что при Пугачеве, что в Гражданскую.
— Бог уследит и всем воздаст.
— Чуть запоздал. На нашу жизнь. Мы, порой считаем, что Бог, словно классный наставник следит и высматривает, да в кондуит заносит, а потом в эту точку и вдарит возмездием.
— Всем воздано. Зря никто не пострадал.
— Думаю, Бог не следит за каждым человеком, даже за каждым обществом или страной…
— А как же! Все свое получили по делам своим. И люди и режимы.
— Я думаю, что создан такой порядок Божий… Ввел Он такой свой Мировой режим, что зло само обнаруживается, обнажается и само собой воздается. Самому Ему и не надо следить за каждым. Все само должно получиться. Он может и не встревать. Он изначально запустил такую эволюцию: «Мне отмщение и Аз воздам». Изначально — и нечего отвлекаться на каждого и везде присутствовать. Тогда и свобода воли лучше играет.
Опять вошли в кабинет:
— Виталий Савельевич, вы хотели сами перевязывать из третьей палаты?
— Через полчаса. Когда возьмете, позовете меня. А я кофе больше люблю. Народ от чая к кофе подался.
— Да. Сейчас его пьют больше, чем раньше. А я раньше кофе больше пил, а ныне к чаю перекинулся.
— Против течения любите.
Нет, просто, большее разнообразие вкусов и запахов. Время тянет к разнообразию. От единообразия устали.
Виталий Савельевич расхохотался — видно подумал о чем-то своем:
— По-разному. Разнообразие — это молодежь. Посмотрите сверху из окна на молодежь. Все разноцветные, разнообразные: кто блондин, кто брюнет, кто крашенный в любой цвет. А на стариков — все больше одноцветных, серых, или, если хотите, серебряных, седых, одинаковых. Власть потому и опирается на седых. Одинаковы. — Виталий Савельевич даже чуть не захлебнулся от смеха. — Серебро не всегда благородно… А может, и наоборот. Хм. Большевики пришли от разнообразия и всех сделали серыми, седыми, одинаковыми. Велели. И подчинялись. Седые законопослушнее.
— Конечно, стихийный большевизм был страшнее власти. Власть порождение его.
— Большевизм сюда с запада принесли чуждые нам люди.
— Может и так, да только первый большевик был царь Петр.
— Ну уж нет! Петрушу я вам не отдам. Он для Руси сделал много. Все.
