Шуман той порою спроворил где-то по соседству надувной шарик-колбасу, оседлал и туда же – понесся следом за Анной Петровной, вооружась выцветшим флагом из тех, что втыкали в флагштоки на поселковых домах по советским двунадесятым праздникам. Он неукоснительно приезжал в означенные дни и не без удовлетворенья вывешивал флаг в те годы, когда владел еще бедным сим приютом, но уж не пользовался им. Теперь же, в печи живучи, он это свое обыкновенье по соображениям конспирации с видимой досадою оставил и рад был дерзко возобновить на глазах моих. Музыкальный инструмент, на коем он прибыл не из хороших, я думаю, мест, прикинулся упавшей водосточной трубой. Произведенный же Шуманом переполох пришлось бы расхлебывать мне, кабы не Гоголь. Этот последний достал перо и бумагу из вместительной шкатулки, поглядел на усиливающееся беснованье пристально, и все стихло. Лишь ветер мел в сумерках серую пыль по асфальту.
Я вошла в дом, тогда как молчаливый мой вергилий пошел через дорогу переведаться с Анной Петровной. Шуман же в состоянии аффекта сумел открыть изнутри гребенкою печную заслонку. Высунувшись, он прежде всего сыграл на гребенке «Полет валькирий». Затем придирчиво оглядел комнату и спросил строго: «А где плетеная мебель? Где саксонский сервиз? Где полное собранье сочинений Толстого?» Я поняла, что все перечисленные Шуманом незнакомые мне предметы когда-то ранее существовали в этих стенах, и хотела с помощью черта отмотать время назад, чтобы утешить старика. Но он уж схватил кочергу и со словами «надо проучить» стал гоняться за мной сначала по дому, потом по палисаднику. Подпрыгнул, завис в воздухе, как Вацлав Нижинский. Снова задел за радиопровод, на этот раз кочергой. И все началось по новой: «Народные массы восторженно приветствуют приход к власти Геннадия Андреича Зюганова…»
Я хлопнула себя по юбкам и посулила Шуману черта. Черт, не к ночи будь помянут, высунул из моего кармана мерзкую рожу, и Шуман быстро ретировался в печь. Тут подоспел скоропомощный мой вергилий. Одобрил черта молчаливым кивком, мне же указал настоятельно-учтивым жестом идти к бричке. Висячий замок сам вскочил на дверь мою и громко щелкнул. Шинель плавно проплыла по воздуху с перил крыльца к нашему экипажу. На улице не было ни души. Мы отбыли в молчании.
Пространство и время пошаливали, и недалёко ж мы до глубокой темноты отъехали – всего на версту к Бисерову озеру, по разбитой и перекопанной поперек дороге. Перекопали ее зеленые купавенские дачники, борясь с военным ведомством, которое уж совсем было получило разрешенье на застройку берегов его. Пока зеленые сопротивлялись, власть успела перемениться. Военное ведомство сникло, и проект строительства был похерен. На берегу озера растет лишь гора консервных банок, которую смело уподоблю тамерлановой груде камней для счета погибших воинов. От затевавшейся стройки остался лишь вечно запертой склад неведомо чего. При подъезде нашем к озеру уж месяц светил вовсю, а на таинственном складе в ожиданье имеющих быть чудес сидела глазастая сова. Так начался первый наш недолгий вечер на хуторе близ Купавны.
Конечно же, враг рода человеческого соблазнился блеском месяца и улизнул его красть. Вернулся с добычей ко мне в карман, где месяц поместился наподобие пряника. Хоть он и не был особо горяч, но вскоре прожег в кармане моем препорядочную дыру, из которой черт казал то хвост свой, то мерзкое копыто. Звезд же было хоть отбавляй, и были они так ярки, будто мы привезли их с собой из Сулы. По непонятным мне соображеньям черт решил с ними не связываться – пусть светят. И Анна Петровна не спешила на метле своей собирать их. Гоголь же в длинной рубашке полез, пока тихо, при звездах купаться – наподобие русалки.
В то время как призрачный мой вожатый, не проронивший пока со мной ни единого слова, полоскался в долгой своей рубахе в Бисеровом озере, из затоптанного сосняка вышел бомж. В голове сего последнего день и ночь смешались от многолетнего употребленья некачественных спиртных напитков. Не только в часах суток, но и во временах года он стал нетверд, почему и был одет в ватник, а на голове красовалась тюремного вида ушанка. Соответствующим образом он приветствовал выходящего из воды Гоголя, приставив руку козырьком ко лбу: «Моржам от бомжей!» После чего без церемоний полез на растяжимые козлы брички нашей, и нам ничего не оставалось, как проследовать туда, куда он казал нам дорогу.
Бомж притащил нас к полотну железной дороги. Долго препираясь и с Петрушкою, и с Селифаном, и с самим чертом, он принудил экипаж наш стать на рельсы наподобие конки. Он так убеждал и упорствовал, будто сам только что пришел с каторги по шпалам. Наконец мы стронулись с места. Никто не сигналил нам навстречу, и никто не врезался нам в спину. Утро так спешило нам навстречу, как если бы царь природы восходил не с востока, но с запада, куда мы хорошо ли, плохо ли, но двигались.
Не успели мы отмахать таким манером трех перегонов, пришлось стать. На рельсах сидели явные шахтеры, с глубоко въевшейся в поры лиц угольной пылью и в шлемах. Почему сидят, вопроса не вызывало – не дают зарплаты. Но почему здесь, а не на транссибирской магистрали? Однако и этим вопросом мне не пришлось долго задаваться. Вместо привычного названья станции «Железнодорожная» я с ужасом прочла: «Анжеро-Судженск». По-прежнему озорничали и пространство, и время.
Мы перелетели через шахтерскую сидячую забастовку по воздуху, как наловчились еще на российско-украинской границе. У Курского вокзала нас встретило утро. На асфальте спал страшный алкаш, в головах у него помещалась миска с объедками, как подле собаки. Наш еще дееспособный бомж заботливо подобрал спавший с его грязной ступни опорок и водворил на место. Немного поспешив во времени, перед нами застенчиво встала мужская половина многоверстного памятника Веничке Ерофееву. Наш бомж козырнул с почтеньем. Веселый юбилейный поезд Москва – Петушки только что отошел от платформы. Последняя бутылка звучно разбилась о рельсы, выброшенная рукою, что высунулась из открытого окна его. Мы снова вышли на площадь. Перед зданием вокзала стоял плотный молчаливый круг лиц кавказской национальности, посеред которого метался с затравленными глазами их обреченный соплеменник. Прохожие спешно покидали площадь. Мы свернули к Каланчевке.
На Каланчевке Гоголь сделал знак остановиться и направился в стеклянный павильон – вход в подземный переход под рельсами. На полу спали люди. Возле них стояла керосинка, на ней пустая немытая сковорода. Становище было, по всем приметам, многодневным. Временный вожатый наш бомж проявил интерес к его бытовым проблемам. Затем мы продолжили путь свой, и я забылась в бричке кратким беспокойным сном.
Очнулась я от холода, хотя была уже плотно закутана в ту самую гоголевскую шинель, из которой мы все вышли. Бричка наша въехала в яркий зимний полдень, и от полотна железной дороги разбегались четкие лыжни. Кони стояли, бомж на козлах весело растирал замерзшие руки. Мы покинули бричку и двинулись туда, откуда тянуло дымком.
Лес на пути нашем был срезан, будто здесь падал тунгусский метеорит. Срубленные сосновые ветки плотно устилали снег. Посреди хаотичной вырубки были настланы помостами тонкие слеги, на коих воздвиглись линялые брезентовые палатки. Огромный постоянно поддерживаемый костер обогревал неандертальскую стоянку. Возле него сохло белье на веревках, протянутых меж стволов. Снег давно стаял кругом. Чернобородые люди в стеганых халатах дружно пилили оставшиеся деревья. На фоне мятущегося пламени их темные фигуры напоминали чертей или в лучшем случае цыган, которыми они, строго говоря, не являлись. Электрички шли мимо, весело приветствуя их гудками. Самолеты заходили на посадку против ветра – аэропорт Внуково был рядом.
На границе этого доисторического поселенья на куче сосновых веток поставил палатку одинокий русский беженец отчаявшегося вида. Он притащил со свалки сетчатую кровать, плиту и ржавый чайник. К нему-то на чай и стремился наш тюремной внешности бомж. Мой карманный черт – не худшего сорта – уделил им бутылку из своих таинственных запасов, и мы оставили их не такими несчастными, как встретили. Нам, отъезжающим, стелилась скатертью зимняя дорога, и горький дымок тянулся над ней.
В Москву мы въезжали с Поклонной горы, что твой Наполеон Бонапарт. Зима еще царила в причудливом нашем мире, и дети во все стороны съезжали с вершины ее на разных нехитрых приспособленьях. Раздражающая придирчивых москвичей Ника со стелы Зураба Церетели, перевесившись всем своим корпусом в нашу сторону, возложила венок на голову Гоголя, старательно обойдя мою. Она здорово смахивала на ревельского кадриоргского ангела, простирающего руки с венком на волны морские, покоящие погибших моряков с корабля «Русалка».
Не скажу, чтоб в Москве нас никто не ждал. Этот отнюдь не самый гоголевский город сделал все, что мог. Кто-то даже по старинке стоял с плакатом: «Нам нужны такие Гоголи, которые бы нас не трогали». Уличные музыканты, обычно прячущиеся в метро и подземных переходах, сейчас образовали подобие парада. Они заливались на приличном расстоянье друг от друга, являя некогда учившемуся скрипичной игре Гоголю все уровни своего искусства и не ожидая мзды. Новоарбатские художники предлагали гостю портреты самого что ни на есть мистического свойства. Нищие, попрятав в карманы усталые от вечного протягиванья руки, праздно глядели на сошествие чуда, забыв снять с груди таблички с описанием бедственного своего положенья. Неопасные сумасшедшие, выписанные из скорбного дома по причине нехватки продовольствия, разнообразили толпу живописными нарядами.
