Мы пошли к бричке. Черт наш, пока скромно дожидался нас в отдалении от святого места, надзираемый Петрушкою и Селифаном, сильно приуныл. Зато какое вниманье проявил он к посещению нами Волкова кладбища! Боюсь, ему было хорошо известно, что душа Владимира Ильича Ульянова не найдет успокоения и тогда, когда иссушенное тело его будет честно предано этой земле – лучше поздно, чем никогда – в соответствии с завещаньем усопшего.
Усопшего, но не покойного. Уж какой покой тому, чье мертвое тело постоянно латают и реставрируют. Какой покой тому, чье имя упоминают ежесекундно в прямо противоположных контекстах, будто тащат в разные стороны. Какой покой тому, кто заварил всю эту несъедобную кашу.
Государь ты наш батюшка,
Государь наш Владимир Ильич,
А кто ж ее будет расхлебывать?
– Детушки, матушка, детушки,
Детушки, сударыня, детушки.
Вот и расхлебываем.
Никакие митинги на Дворцовой площади, ни же беспокойные призраки октябрьского переворота не смогли испортить нашего краткого пребыванья в Санкт-Петербурге. Невский проспект стелился под ноги Гоголю. Вот уж мы уезжаем, кони наши не знают усталости. Это не Гнедой, Чубарый и Заседатель, но огнедышащие чудовища. Петрушка с Селифаном вели себя выше всяких похвал, за ними дело не стало. Черт был услужлив и расторопен. Отъезд наш сопровождало тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой: медный всадник проводил нас самолично.
Уезжаем через Гатчину. Откуда ни возьмись, поперек дороги стал Павел I – ни дать ни взять три полковника КГБ с машиной на пути танков Кантемировской дивизии, вызванных Жуковым при аресте Берии – и сделал артикулы запретительного характера. Я вышла из брички, изобразила робкий кникс. Куды там! На счастье наше явился как из облака Великий лейтенант Российского приорства Мальтийского ордена граф Николай Николаич Бобринский. Гневно распушив роскошные усы свои, никаким пером, никакою кистью неизобразимые, он погрозил Павлу пальцем и произнес с укоризной: «Но не совсем он правил на рыцарский манер». Павел стушевался и отступил с барабанным боем.
В Ревель, к кадриоргскому ангелу! Может быть, он даст мне скорбный венок свой? А навстречу нам снова возвращаются с победой петровские полки. Сам Петр проскакал мимо нас с гордой и радостной улыбкой. Дорога идет высоким морским берегом. Здесь ехал мимо зарослей шиповника по коварному приглашению тестя князь Канут. Миновали замок Раквере. Все здесь отдает Россией – Жуковским, Алексеем Константинычем Толстым и моими остзейскими предками. Я чувствую себя как маг Просперо, низким обманом вытесненный из своих владений отнюдь не могущественным, но коварным подданным.
Что понадобилось Гоголю в Ревеле? Зачем он завез меня наподобие черноногой коробочкиной девчонки? Гоголь мысленно ответил мне, что боготворит Россию и русский язык. Что малороссийское дворянство спокон веку говорило по-русски. Только русский язык впору ему, Гоголю, только всё без изъятья российское пространство подобает душе его. Не станут же обожаемые им малороссийские селяне указывать, на каком языке ему писать. В Эстляндии, где мы находимся, дворяне были немцы, крестьяне чухонцы, чиновники, офицеры и дерптские студенты – русские. Так и везде. Разъять сплошную эту ткань невозможно.
Я, мысленно слушая гоголевский монолог, вспоминала, как накануне второго отторжения Эстонии от России жила здесь в доме русской женщины, брошенной мужем-эстонцем. Она растила дочь от этого распавшегося брака, не говоря с нею ни слова по-русски из страха за ее будущее. Эта женщина ушла из великой языковой культуры в тесную ей узость малого народа. Бедная, обделенная!
Вот мы в Ревеле, и кадриоргский ангел тоже возлагает венок свой на голову Гоголю, не взглянув в мою сторону. Мы стоим на берегу, дважды венчанный Гоголь и простоволосая я, глядя на волны морские. Вон несутся попутным ветром с острова Рюгена под варварские звуки своих волынок воинственные славяне, предводительствуемые Боривоем. А уж бедные русскоязычные не-граждане мнутся возле нас. Они пришли с петицией к Гоголю, не видя иного заступничества. Гоголь сложил поданную ими бумагу и очень аккуратно убрал в шкатулку, расположение отделений коей известно читателю «Мертвых душ». Какие-то санкции, я думаю, воспоследуют. В том, что у него есть связи в потустороннем мире, я нимало не сомневаюсь.
Из Ревеля поехали западными губерниями, намереваясь посетить Менск – административный центр эфемерного содружества. Но все не слава богу. Теперь дорогу преградил Александр Лукашенко, в хоккейном шлеме и с клюшкой, коей готов был в любую минуту нанести удар нам. Петрушка с Селифаном собрались было дать отпор, черт подзуживал из кармана. Международный конфликт назревал. Лукашенко предъявил нам какие-то претензии исключительно на белорусском языке. Гоголь достал из небезызвестной шкатулки устрашающее перо свое. Вышло только хуже. Лукашенко принял нас за журналистов и ринулся, как бык на красную тряпку. Сравненье не совсем удачно, поскольку собственно против красного цвета он ничего не имел. Но пусть так и будет, карте место.
Мы озирались по сторонам, ища спасенья. Божественному провиденью на сей раз было угодно послать для избавленья нашего прадеда графа Николая Николаича Бобринского по материнской линии. Грянул гром небесный. Алексей Степаныч Хомяков собственной персоной материализовался из облака и произнес с чувством:
Вспомним: мы – родные братья,
Дети матери одной.
Братьям – братские объятья,
К груди грудь, рука с рукой!
Александр Лукашенко устыдился и бесследно исчез.
Мы оставили мысль посетить Менск и поворотили восвояси. Алексей Степаныч Хомяков сопровождал нас некоторое время. Я упросила Селифана взять меня к себе на козлы и дать подержать в руках вожжи. Гоголь разрешил чуть приметным кивком. Я была всецело поглощена непривычным занятьем и живописной дорогой. Вдруг оборотясь на новый голос, донесшийся из экипажа нашего, я с трепетом восхищенья узрела Алексея Константиныча Толстого. Он говорил соседям своим в бричке:
Еs ist ja eine Schande,
Wir müssen wieder fort.
Мы остановились в корабельной роще Псковской губернии, и из нашей чреватой чудесами брички вышли, как из брички Василисы Кашпоровны или же из телефонной будки неисчерпаемых возможностей: Гоголь, Алексей Степаныч Хомяков, Алексей Константиныч Толстой, братья Киреевские – Иван с Петром, Сергей Тимофеич Аксаков и… Федор Иваныч Тютчев. О, куда мне бежать от шагов моего божества! Я спряталась за ствол, изготовившись ловить каждое драгоценное слово импровизированной разномастной и разношерстной славянофильской тусовки.
Еще ни одного долгожданного слова не было произнесено, как вдали что-то засияло. Будто кто идет к нам в золотом шеломе, или же само, расставив луч-шаги, шагает солнце в поле, не в обиду никому будь сказано. Меня осенило: Пушкин. И впрямь шел, почти что канонизированный советским литературоведеньем, в красной рубахе и широкополой шляпе, вкруг высокой тульи коей нимб был перевит наподобие ленты. Подошел, снял нимб свой. Бойкий черт мой подхватил и стал перекидывать из ладони в ладонь, дуя на него по обыкновению своему. И совсем уж в облаке просиял Ломоносов, серебрясь париком.
Высокое собранье проявило немногословие, суть же решения сводилась к следующему. Языку русскому быть, царствовать и распространять влияние свое. Пусть работают ему с прилежаньем. Пусть дерзают ныне ободренны обогащать его (сие последнее я приняла как прямое руководство к действию). Да воскреснет Русь, и расточатся враги ее, яко дым от лица огня. Пусть сторонятся и дают ей дорогу другие народы и государства. Когда же все это было Гоголем в точности записано, из-за мачтовых сосен выступил соснового роста колосс и приложил к документу руку: «Быть посему. Петр».
Мы отбыли из корабельной рощи со славянофильского пикника в малом комитете: Гоголь, я, Петрушка с Селифаном и верный черт. Высокочтимые наши единомышленники, сделав свое дело, дружно дематериализовались. Не успели мы отъехать и версты, как в молодом сосняке послышался нечеловеческий храп. Сцены из «Руслана и Людмилы» стали приходить мне на ум. Русский дух витал окрест. Приблизившись не без опаски, мы легко поняли, что перед нами не кто иной, как Поток-богатырь собственной персоной, великолепный крупный экземпляр породы русской.
Он спал. Который это был его захрап и в каком времени ему сейчас надлежит проснуться, можно было только гадать. Время крепко загуляло. Решено было, соорудив нечто вроде матросской брезентовой койки, увязать его позади экипажа нашего наподобие чемодана, а там в какое время ни прибудем – пусть он комментирует, ибо счастливо сочетает проворство, стать и удаль с непробиваемым здравым смыслом. Тоже и прям – когда ни разбуди, режет правду-матку. В нынешнее время, когда на Руси начинают переводиться богатыри, нам привалила баснословная удача, и глупо было бы упустить ее.
