— Может, и оставит ещё. Может, и получится у тебя. Я на тебя не в обиде, так и знай. Вешаться не будем, а? — Стёпка улыбнулся и полетел к себе, своей быстрой прыгающей походочкой.
Стёпка не сказал Аньке самого главного — если выгонят его, разве сможет Лида оформить опекунство? С вылетом терял он не только очередь на операцию.
Возможно, он терял гораздо больше — может быть, он терял свою дальнейшую жизнь — жизнь обычного человека, только человека в семье. Он снова терял мать, которую толком и не успел обрести. Но он не говорил этого даже себе.
Жизнь приучила его брать всё, что она даёт. Брать без ропота и сомнения. И он взял, он снова принял всё, как есть.
Стёпка то ли бежал, то ли шёл вприпрыжку. Как всегда, его худенькая фигурка напоминала воробья с подбитым крылом. В этой маленькой фигурке не было ничего примечательного.
Внешность обманчива, однако.
Немного полегчало Аньке, но было на сердце тяжело, тяжело. Ужинать она не стала, лежала, закрывшись с головой, и думала, и плакала.
Так же лежала и Наташка.
А Нинка пришла в себя. Плотно поев, она снова обрела свой весело-вызывающий вид. Перед отбоем, она совсем развеселилась и начала рассказывать Костику, как весело было гулять по городу, сколько порций мороженного она слопала и, наконец, как она шлёпнулась на скамейку к Ярославцеву.
Может быть, так она скрывала своё смятение?
Костик поддакивал, но на душе его скребли кошки. Что-то дрогнуло в нём, и не было прежней лёгкости, не мог он смеяться Нинкиным шуткам.
Уходила, отчаливала любовь от кровати Костика.
Он пытался удержать её. Костик зажмурился и сжал кулаки. Как бы хотел он, чтобы всё было по-прежнему!
А что было-то? Весёлый вечер на веранде, когда все смеялись? Лёгкость общения с Нинкой, какая-то иная, манящая необузданной свободой, её жизнь? И вот чем закончилась, на поверку, эта свобода — истерикой и враньём…
Всплыла в сознании фигура матери, потом сосед — зек, потом бабка, со своими вечными причитаниями. Костик потерял нить Нинкиного рассказа, перестал поддакивать и смеяться. Костику хотелось закричать.
— Нинка, перестань! — помогла остановить Нинку Маша. — Ночь уже давно! Надоела болтовня твоя!
Нинка не могла умолкнуть. Она боялась остаться одна, наедине с собой. Она не хотела думать, не хотела. Не хотела, не могла…
Анька же так и пролежала до отбоя, не открывала лица.
Глава 38. Аня Кондрашова-3
Анька не открывала лица.
Первая боль от того, что она оказалась предательницей, прошла. Теперь Анька думала о том, что же произошло. Как она сделала роковой шаг, где же она сделала ошибку?
Она пошла за Любой — правильно, Ярославцева позвали — тоже правильно. И что просить пошла — тоже правильно.
Вот где было не правильно — надо было говорить только о себе. Я не имела права говорить о Стёпке и о Наташке, потому что они не просили меня.
А я и сама их не спросила, может, они бы тоже со мной пошли. Я не успела спросить их, хотят ли они спасать Нинку такой ценой.
Мне казалось, что они думают так же, как и я, и не могут думать иначе — мы бегали все, а сейчас — одна Нинка за это умирает.
Я решила спасти Нинку, рассказав про себя — правильно. Собой я могу рисковать. Но когда я рассказала про Наташку и про Стёпку, это значит, я сама решила, что Нинка — важнее Наташки и важнее Стёпки. Важнее их вылета из санатория.
Но ведь Нинка — могла умереть! Никакой вылет с этим не сравниться! Я же не знала, что Нинка прикидывается…
Это было единственным оправданием Аньки — призрак смерти был сильнее разума….
— Ну и что же получается? — спросила она себя и ответила себе — Я за себя могу решать. Или вместе. Но я не могу решать за других, чем они могут пожертвовать.
Если я жертвую собой — это правильно, а если я жертвую другими, как собой, то это — предательство.
Аньке стало немного легче, когда она поняла, в чём дело Она поняла, где совершила ошибку.
Анька поднялась и в темноте нашарила в тумбочке свой блокнотик. Она открыла чистую страничку и написала там разъезжающимися во все стороны буквами, написала почти вслепую:
«Что бы ни случилось, я имею право жертвовать только собой».
Анька положила блокнотик на место и легла на спину, откинув одеяло. Шум моря, так, как и всегда, доносился до веранды.
Рядом спала Нинка, спала неспокойно, всхлипывая, говоря во сне короткие, непонятные слова. С другой стороны тихо посапывала Маша.
«Что бы ни случилось, я имею право жертвовать только собой», — повторила Анька про себя, и уснула.
Уснула — и проснулась, как будто ночи и не было.
— Анька, вставай, умывать пора! — Люба уже здесь, как будто и не было ничего.
Трудно Аньке, но она поднимается и идёт. Странное дело — мальчишки смеются чему-то своему, как ни в чём не бывало. Что поделаешь, у каждого своя жизнь. Их не выгоняют и не обвиняют в предательстве.
Анька подходит к Джему. Джем повернулся на бок, отодвинув рукой таз.
— Нэ надо, — сказал он. — Вот, возьми, это тебэ.
Джем открыл тумбочку и вытащил оттуда две завёрнутые в тетрадный листок чурчхелы. Эти виноградные палочки прислали ему в посылке уже давно, а он всё не ел их, сохраняя, как память о доме. И вот теперь он решил отдать их Аньке, понимая, как ей плохо сейчас.
— Ты ешь, — сказал он. — Нэ грусти. Ты правильно сдэлала.
— Спасибо, Джем! — сказала Анька. — Что — правильно, а что — не правильно. А тебе — спасибо! Выгоняют нас…
— Может, нэ выгонят?
— Выгонят. Будешь вспоминать меня?
— Я тэбя нэ забуду, — Джем не понял, как у него вылетели эти слова. — «Я тебя не забуду», — подумал он ещё раз, про себя.
Анька всех умыла, пошла в ванную, оставила таз и чайник и пошла вниз, на улицу, прямо ко входу в санаторий. Она пошла караулить Ярославцева, чтобы увидеть его до того, как он пойдёт к главврачу. Она успела вовремя.
Невысокий, худенький Ярославцев, с портфелем в руках, пересёк границу санатория ровно без пятнадцати девять. Без халата и шапочки он выглядел совсем юным, почти как мальчишка из десятого класса.
— Опять ты? — сказал Ярославцев.
— Евгений Петрович! Пожалуйста! Я прошу вас… последний раз. Пожалуйста, выгоните меня и оставьте всех! Я не хочу, чтобы людей выгоняли из-за меня! Из-за того, что я рассказала. А за Нинку мы все просим, весь наш класс! Если выгоните её, она пропадёт. Пожалуйста!
Иди отсюда, — сказал Ярославцев. Лицо его было мрачноватым, усталым и возражений не допускало. — Иди отсюда.
Анька села на бордюр, окружавший клумбу, вытянула ноги. Потом достала из кармана чурчхелы и начала их жевать, ещё раз складывая в сердце всё происшедшее.
Думала она примерно так:
«Я думала, что если я расскажу про нас, то Ярославцев оставит Нинку в санатории.
Это была моя правда. Моя правда.
А Ярославцев решил нас выгнать — это его правда.
Стёпка был согласен признаться, но считал это бесполезным — это его правда.
А Наташка считала, что признаваться не надо — это её правда.
И у Нинки — правда своя. Любой ценой остаться, что-ли.
А я решила, что моя правда — самая лучшая, самая главная. Главнее их правды.
Я всё и сделала так, по своей тогдашней правде. По своей правде сделала, а теперь — отвечаю за неё. И каждый расплачивается за свою правду, каждый отвечает, только каждый — по-разному.
Так сколько же правд существует, и какая правда — самая правильная?
Как хорошо, ясно всё было в учебнике: выполнить упражнение по образцу! Напишешь по образцу, и всё правильно. А если ошибся — возьми, перепиши! Или листик вырви из тетради.
А в жизни всё совсем не так. Когда две правды было, я заболела. А сейчас мне что делать, что? Как мне быть, когда сколько людей, столько и правд?
Где этот образец, где этот образ самой правильной правды, по которому мне теперь жить?»
Когда нам некого спросить, мы смотрим в небо.
Анька подняла голову и спросила бездонную синь:
— Где настоящая, единственная правда? Где тот образец, где тот образ, по которому мне жить?
Бездонная синь не поколебалась. Она была всё так же бездонна и величественна. Бездонная синь молчала.
Анька прислушалась.
Было слышно, как шумит ветер в гибких, светло-зелёных ветвях тополей.
— Ж-ж-ж! — сердито прожужжал ей на ухо майский жук.
— Жу-жу-жу! — подпела ему пчела.
— Цвик! Цвик! — вставил своё словечко кузнечик.
А простоватая белая бабочка, пролетая по своим делам, помахала Аньке крылышками.
— Потерпи немного, экая ты быстрая! — как бы говорили они. — Хочешь всё сразу! Будет тебе ответ, будет — в положенный срок…
Нет, в жизни всё иначе, чем в учебнике. Не вырвешь листок, не перепишешь начисто. Придётся терпеть и отвечать зато, что сделано. Придётся расплачиваться.
