«Я? — возмутилась утка. — Он первый начал. Уток что ли не видел?»
— Давайте сюда, — попросила Люба.
— Пусть на заднем сиденье лежит, не мешает, — разрешил Николай.
Выплывшая на свет божий утка повергла Любу в отчаяние.
«Никогда меня никто не полюбит, потому что я калека. Калека!»
Не нужно было Любе так думать. Зря она так. К чему это? Из-за какой-то дурацкой утки!
«Пусть Николай никогда не полюбит меня, но я буду любить его, — с радостью и тоской подумала Люба, найдя выход из положения. — Мне этого хватит. Наверное, эта любовь без взаимности нужна, чтобы я написала новые песни? Ведь не может быть, чтобы все оказалось просто так, без всякого смысла — щипцы, инвалидность, коляска? Я знаю, жизнь лишила меня ног, чтобы я случайно не пошла не своей дорогой!»
Люба сглотнула слезы и громко сказала, перейдя на ты:
— Нет, Коля, давай утку сюда. Мой переносной унитаз. Круто, да?
— Люто! — согласился Николай.
— А удобно как! Мобильные услуги.
Николай с удивлением поглядел на Любу:
— Слушай, а ты молодец. Уважаю!
— Коля, смотри на дорогу, а то врежемся в лесовоз, — смутившись, посоветовала Люба.
«Не врежемся, — бросил джип. — А врежемся, так мало лесовозу не покажется».
«Ой-ей-ей, какие мы крутые, — пробурчала коляска. И тут же вскрикнула. — Люба, он ко мне пристает!»
Джип ржал и прибавлял скорости. А Люба прибавляла громкости магнитоле и небрежно, без робости и смущения, клала руками согнутую безжизненную ногу на другое колено.
Глава 5. Дорожно-театральная
— Я ОПЯТЬ набираю номер. Там снова снимают трубку: «Отдел культмассовой работы». Я снова говорю: «Разъединило. Я вас хочу пригласить на конкурс «Алло, мы ищем таланты-инвалиды!»
Люба болтала второй час. Николай слушал ее вдумчиво и серьезно, как покойник надгробные речи. И лишь время от времени одним и тем же словом — «порядок», меняя рывками и жимами интонации его содержание, давал оценку рассказанным Любой событиям.
Вообще-то внимание Николая объяснялось просто — он боялся пропустить в болтовне Любы момент, когда речь вновь пойдет о президенте. Но Люба этого не знала и наслаждалась интересом любимого мужчины к ее яркой личности.
— В трубке тишина, — заливалась она. — Потом слышу, девушка кому-то говорит: «Слушай, Юра, опять! Какая-то хулиганка». — «Матерится?» — «Нет. Издевается над антисоветчиной». — «Анекдоты про Брежнева рассказывает? Ржачные? Дай послушаю» — «Как же, анекдоты, размечтался. Клевещет, что культура у нас больная, парализованная с детства» — «Насчет детства, это не наш функционал, это в РОНО». — «Культмассовая работа, говорит, хромает на обе ноги. На конкурсе дворовых агитплощадок…» — «Дай-ка трубку, я сам переговорю».
— Девочка, назови свое имя, — Люба услышала молодой, опрятный и подтянутый мужской голос, это был работник отдела культмассовой работы Юрий Савельевич Готовченко. — Ты в какую школу ходишь?
— Я в школу хожу редко, — призналась Люба. — Потому что там для таких учащихся, как я, неприспособленно. Папа говорит, все не по уму.
— Что — все, девочка? — ласково, но строго, как советская мать, спросил Готовченко.
— Все чересчур узко, препятствия кругом. На историю не знаешь, как въехать. В литературу вход нормальный, так внутри не развернешься. А советское государство и право? Ступенек столько, что загремишь, пока доберешься. До звонка и не успеешь.
— Да, советское право дело такое, там без полбанки не разберешься, — рассеянно согласился Готовченко. — А загремишь, так от звонка до звонка.
— А химия? — не дослушала Люба.
— По этой статье «химия» не предусмотрена, никаких условно-досрочных, — гордясь знанием дела, разъяснил Готовченко.
— Но на конкурс «Алло, мы ищем таланты-инвалиды!» я все равно обязательно приду. Я в нем принимаю участие. И вы приходите, будем ждать!
— Подожди, девочка! — встрепенулся Готовченко. — В какую школу приходить? В историю — где не въехать? Номер, номер, назови!
— Номер два.
— Лариса, зафиксируй срочно: во второй школе историю КПСС извращают, по литературе вместо принципа соцреализма подпольно читают клеветнические произведения, — прикрыв трубку, скомандовал Готовченко. — Ты, кстати, когда мне «Один день…» вернешь? На одну ночь ведь брала. У меня на этого отщепенца целая очередь. Каллипигов первый в списке.
Вечером в сенях у Зефировых загремело. Затем в дверь для проформы стукнули официальным стуком, и в коридор мрачно, как работяга, пропивший зарплату, вошли директор школы номер два Гертруда Васильевна Гнедич, в долгом девичестве Комиссарова, и классный руководитель Мария Семеновна Блейман, по первому мужу Воробьева. Гертруда Васильевна была сурова, словно Брестская крепость, Мария Семеновна, наоборот, дышала взволнованно, и выглядела растерянно — упревши, как засватанная.
— Ваша дочь дома? — казенным тоном задала вопрос директор школы выглянувшей из комнаты Надежде Клавдиевне.
— Да, — недоуменно ответила Надежда Клавдиевна.
— Пригласите ее.
И словно град застучал по карнизу.
«Нога какая у гражданки тяжелая», — пожаловалась половица, на которую пришелся вес стелы Гертруды Васильевны.
— Люба! — позвала Надежда Клавдиевна. И взволнованно оглядела гостей. — Что-то случилось?
— Вот это мы сейчас и выясним, — надгробным голосом пообещала Гертруда Васильевна. — Для этого мы сюда и пришли. После своего рабочего дня, кстати.
— Здравствуйте, — поздоровалась выехавшая на порог своей комнаты Люба.
Гертруда Васильевна вывела глазами крутую арку, захватившую оба угла коридора. Выстроив невидимую, но тяжелую сводчатую конструкцию, она вновь утвердила взгляд на Любе.
— Скажи, пожалуйста, Зефирова, ты сегодня обращалась с телефонным звонком в отдел культмассовой работы районного комитета ВЛКСМ?
— Да. Я хотела…
Гертруда Васильевна и Мария Семеновна бросили предсмертные взгляды в лица друг другу. «Я догадывалась, кто мог так опорочить нашу школу, педагогический коллектив, но до последнего мгновения хотела верить, что вся эта грязная история — чудовищное недоразумение, не имеющее к нашему образовательному учреждению никакого отношения», — сказала глазами Гертруда Васильевна. — «Да что же это?!» — носом ответила ей Мария Семеновна.
— Может, вы в комнату пройдете? Чего же в дверях-то? — пригласила Надежда Клавдиевна.
Директор и классный руководитель бок о бок сумрачно прошагали в большую комнату, которая в семье Зефировых именовалась «зал», и опустились на диван. Над сервантом сгустилась мгла. Рюмки дружно пожаловались на скачки атмосферного давления, от которых буквально в голове звенит.
Внезапно Гертруда Васильевна увидела на книжной полке вырванную из журнала цветную репродукцию картины «Ленин у телеграфного аппарата». Встреча с Лениным придала Гертруде Васильевне сил. Она почувствовала прилив. «Все-таки это не климакс, — с удовольствием констатировала Гертруда Васильевна. — Это — прилив энергии. Быть по-ленински энергичной — моя задача. Несмотря ни на что!»
Ленин играл особую роль в жизни Гертруды Васильевны. Одно время она даже носила на своей огромной, как сибирский утес, груди, круглый крошечный значок с бордовым профилем Владимира Ильича. В воскресенье вечером Гертруда Васильевна неизменно перекалывала железную камею с Лениным на костюм или платье, которое собиралась надевать в школу с текущего понедельника. Изменить привычке пришлось под давлением обстоятельств: бюст Гертруды Васильевны был столь обширным, что Ленин на нем терялся. Становился малозначительным. Это было нехорошо. Гертруду Васильевну могли неверно истолковать. Ленин окончательно покинул левую грудь директора школы номер два после неприятного инцидента в автобусе: подвыпивший мужчина с кривоногими усами, с которым Гертруда Васильевна оказалась в стесненных обстоятельствах задней площадки, жарко сообщил ей на ухо: «Ух и грудь у тебя! Как броневик! Небось, хоть целый день Ильича шарь — не нашаришь». Гертруда Васильевна гневно отпихнула пошляка сумкой с тетрадями и вырвалась из автобуса за две остановки до дома. Она пылала, как небо над Барселоной. Гертруда Васильевна не могла понять, откуда в СССР появляются такие люди?! Пробелы в воспитании? Проникновение чуждой морали? Влияние улицы? Пережитки прошлого в сознании? Ошибочная мировоззренческая направленность? Где, где они, педагоги, средства массовой информации и пропаганды, самодеятельные организации населения, трудовые коллективы недоработали, допустили ошибку? Она взволнованно обдумывала, как, придя домой, сразу засядет за корректировку плана завтрашних уроков истории. Решено было «Крах колониальной системы» в девятом классе заменить на «Ленинизм шагает по планете», а «Восстание под предводительством Спартака» в пятом — на «Ленинским курсом к глобальным проблемам современности». Но возле письменного стола Гертруду Васильевну облюбовал муж. Он самозабвенно обхватил, сколько смог, грудь Гертруды Васильевны, влекущую суровой мощью степных курганов. Гертруда Васильевна принялась вырываться. Выручил ее Ленин. Муж уколол палец о застежку значка. Впрочем, укол Ленина не остановил мужа. «А, чтоб тебя!» — сказал муж. И сызнова опустил трудовую ладонь на грудь, которая — ладонь, казалась не больше облачка на вершине Казбека. «Ты бы хоть не при нем!» — возмутилась Гертруда Васильевна, кивнув головой на репродукцию на стене «Ходоки у Ленина». — «А я чего? — принялся оправдываться муж. — Я ведь не к Крупской и пристаю. А к своей законной жене».
