Ни за что не пойду теперь в филармонию. А раньше ходил? А раньше ходил. Я не знаток, я просто так, я ходил. Я крутил эти обручи «Болеро», как барышня из художественной гимнастики. Плевать мне было, что все говорили, что это музыка мрачная, страшная, что это звучащий завод или фабрика. Мне лично Равель доказывал этой пьесой, что мир единодушно не возражает, чтобы со мной когда-нибудь случилось нечто прекрасное, томительное и таинственно-тягучее. И флейты, и гобои, и струнные, которые вступают позже, — все согласны. И что Равель запрещал наращивать темп, тоже был молодец: всё придёт в свой черёд, она вступит наконец, эта труба-пикколо, и будет петь то же, что и другие, но лично для меня. И вступила же, вступила, я дождался, это случилось! Но длилось определённое количество тактов, вот в чём подлость. А после ритм съел мелодию, — говорят, так всегда бывает. О, музыка — звонкий, прекрасный, волшебный… храп.
Больше ей нечего мне обещать. Зачем Вивальди в «Весне» втемяшивает мне что-то позитивное? И саундтрек в «Мужчине и женщине» — пусть для кого-нибудь другого барабанит по пляжам Довиля. И отчаянное «Twist and shout» Леннона, от которого до сих пор пьянеет мой приятель Володя, — о, как он измучил меня битлами, пока подвозил через весь город до дома, — теперь для меня не более, чем хрипы простуженного человека.
— В конце концов, это всего лишь звуки в определённой последовательности… Раздражают рецепторы. Тебе должно быть приятно, — сказала как-то Дина, отчаявшись разбудить во мне душу. И улыбнулась мне, как улыбаются лабораторной белой мыши.
— Раздражают, да. И мне больно.
— А ты не слушай Стравинского. Слушай… Чайковского, — ещё раз улыбнулась Дина.
Сделав вид, что не заметил её презрения к Чайковскому, я устало ответил:
— Всё равно больно.
Почему меня не отвели к врачу-психоневрологу, чтобы выписал что-нибудь от нервного переутомления или депрессии, а если говорить по-человечески, от усталости и тоски? Ну сначала по обычной родственной чёрствости (будем каждый день справляться по телефону, как здоровье постороннего, не замечая, что ближний помирает). Потом я, в чём был, быстро вышел из квартиры, когда её вдруг пронзило громкое, призывающее на Страшный Суд соло на трубе из Лёниных колонок. И Дина сделала попытку. Я отказался. Она забеспокоилась. Я опять отказался. Она стала меня пугать. Пугать настолько глупо, что даже трогательно, — видно было, что сама испугалась.
— Вот Чижов… ну наш Чижов, господи боже мой! — волновалась она (это артист, звезда театра и кино, в их театре служит). — Играем «Гудзон замёрз». Подходит к проигрывателю (это ретро, он там пластинку должен поставить, насколько я понял, а Дина в этот момент — за сценой врубить какой-то их выжимающий слезу шлягер), пластинку ставит, лапку проигрывателя берёт и… застыл. Постоял-постоял, снова на рычаг её положил, и дальше говорит текст. В антракте подлетает ко мне: «Солнышко, в чём дело?». Я ему: «Да это я у вас хочу спросить, в чём дело, Василий Семёнович! Игла-то пластинки не коснулась, как же я запись пущу…». Он так ахал, вот, говорит, склероз проклятый, забыл, задумался, прости меня, солнышко…
— Ну и что?
— А то, что и во второй раз «забыл», а там и в третий. А потом выяснилось, что у него в голове опухоль! В больнице лежит.
— Да, — глупо пошутил я, — достали вы человека своим вальсом «Гудзонские волны».
Дина была так шокирована, так рассердилась, что всё её беспокойство обо мне как рукой сняло.
На Лёню я однажды здорово накричал. Нет, не из-за соло на трубе, тогда я просто вышел. А это было нечто аморфное, извилистое, болотистое. Как потом оказалось, хорошая группа, люди понимающие говорили мне, что она очень даже котируется. Это я ещё вытерпел. Но когда началось техно, мне показалось, что к голове моей приладили насос, но воздух качают не туда (тоже та ещё была бы пытка, между прочим), а оттуда. И я, уже почти без воздуха, почти без сознания, колотил-таки в дверь Лёниной комнаты и кричал: «Замолчи!», потому что, к моему ужасу, сын теперь ассоциировался у меня с этими звуками, как, в общем-то, и правда милая женщина-музыковед — с Вагнером. Лёня вышел, посмотрел на меня и сказал: «Ты болен. Ты полечись что ли». Никто никогда не смотрел на меня с таким презрением, даже преподаватель политэкономии на выпускном экзамене.
Лёня неправ. Я не болен. У меня просто нет родителей, нет и человека, который заменил бы мне их, но об этом я не буду, не буду. В общем, мне нечем защититься от воинствующей лжи и фальши. От музыки, например. Вот и все мои на сегодняшний день проблемы.
Видимо, я тогда чем-то отравился. Неприятно вспоминать пирожные, принесённые аспиранткой по случаю удачной сдачи кандидатского минимума, бледно-зелёный масляный крем. Уже в метро было очень плохо. Пришлось попросить кого-то уступить место — сами ещё не уступают, и я всегда радовался этому, только не в тот день. Я подошёл к своей двери, обливаясь холодным потом, и, собрав волю в кулак, ткнул ключом в замочную скважину. Ну почему именно сегодня? Иногда Лёня забывает вынуть ключ изнутри. Или он нарочно запирается… Неважно, неважно… Сегодня забыл… Звонить… Надавить и держать… Музыка не гремит из-за двери, значит, наушники, а это ещё хуже. Он меня не услышит. Дальше я помню, что пытаюсь, чтобы не так высоко было падать, сползти по стене, сесть у двери, но не успеваю, видимо, сесть…
Дальше мне всё рассказывали. Как, слава богу, пришла Дина, а не соседи, которые вызвали бы скорую. Как она колотила в дверь ногами, и, в конце концов, ритм взял своё, пробился в наушники. Как она орала на Лёню и уже на этот ор сбежались соседи и не знали, для кого вызывать скорую, но тут она сразу взяла себя в руки, сказала, что у меня «бывает» и что скорой не надо. Как они с Лёней затащили меня в квартиру и часа два бегали с тазиками, мокрыми полотенцами, валокардином и ещё чем-то. А я всё это время был «во власти музыки». Видимо, она и там есть, если на подступах её так много. И выключить действительно невозможно. Похожа на техно, а ещё — на миг, пережитый каждым столько раз в советском кинотеатре: после киножурнала, непосредственно перед фильмом, на экране появлялся колючий моток ломаных чёрных линий, и раздавалось несколько скрежещущих звуков. Не от того ли так радостен был потом переход к цветному, нормальному, пусть и советскому кино. Потому что терпеть это долго невозможно. И я бы не вытерпел, но меня вдруг поддержала какая-то фраза, а какая, какая — я сразу забуду, когда проснусь и удивлюсь… Что это такое — «а я проснусь и удивлюсь», почему это так сказано, откуда это? Не помню. И ту фразу забыл, когда очнулся от обморока весь в испарине и удивился, услышав за окном обрывок чужого разговора, и когда стал меня колотить озноб. Да, обыкновенное сильное пищевое отравление.
Лёня, оставленный Диной дежурить около меня, совершенно не знает, что делать. Он растерянно сидит и смотрит прямо перед собой. «Лёня», — говорю я, и чувствую, что от этих звуков мне легче. А Дина хотела назвать его Серёжей. Но я позаботился о себе заранее, я настоял…
— Пап, я эту песню знаю.
— Какую?
— Ну, ты тут пел…
— Я пел? — я слишком слаб, чтобы удивиться, но удивляюсь.
— Ну не пел… Ты типа первую строчку повторял всё время. Это «сентиментальный рок» называется. А группа, кстати, неплохая. Там у них ещё другая есть песня, про питерских котов…
Я вспомнил тут же. Вспомнил первую строчку. «Ты мне не скажешь ничего». Попытался было дальше: что-то про слонов, лодки, бетель, там сложно, сложно, и я сейчас не буду, не буду припоминать. Но женский голос помню. Ты мне не скажешь ничего — что может быть отраднее для запутавшегося, потерянного, ослабевшего человека, чем разрешение ничего не говорить. А что музыка — так это не музыка, это я сам так звучу, это я такой незамысловатый, и если песенка фальшивит, то это я сам себе так вру и готов верить. Это мне по размеру, это моё.
— Пап, — Лёня чувствует себя виноватым и готов для меня на всё, даже рассказать что-нибудь о себе, — пап, я собираюсь на гитаре учиться. Я уже договорился. И не так дорого, — улыбается он. — Учитель — настоящий, ну, профессионал. Круто, правда? Представляешь, он с Карлосом Сантаной был знаком! Сантана ему диск свой подарил, там «Мария Мария»…
Слава богу. Послушался.
— Пап, — милость Лёни не знает границ. — Хочешь, я тебе поставлю? Негромко, не бойся.
— Нет, мы с ней уже не помиримся…
— С кем?
— А? Да нет, это я так.
Я лежу, меня уже не знобит и почти не тошнит. За окном работает экскаватор, меняют трубы. Мне не мешает. Дина и Лёня ужинают на кухне. Я думать не могу о еде. Они переговариваются.
— Чайник потёк. Да, смотри-ка, Лёнька, здесь дырка. Всё вылилось на плиту. Мусор пойдёшь выносить, его тоже выброси. Придётся пока в кастрюльке…
— Ладно.
Я согласен. На какую угодно скуку. На пыльный пустырь. С кухонным полотенцем и прохудившимся чайником. И лично мне можете даже ничего не говорить. Разговаривайте между собой — я буду слушать.
