Ранним солнечным утром мы возвращаемся в нашу родную провинцию. Тысячи примерных комсомольцев уже сделали утреннюю гимнастику и отправляются в школу, на работу, в институт, а два отщепенца на красно-жёлтом чехословацком трамвае едут к Бобу домой, везут чуждую, идеологически вредную музыку, купленную у спекулянта за баснословные деньги…
— Привёз? — встречает нас Ася Львовна и, довольная, утаскивает Боярского с селёдкой на кухню.
A мы, наскоро перекусив Асиной яичницей, еще долго рассматриваем шикарные глянцевые конверты, затянутые прозрачным пластиком, в уголке которых есть небольшая круглая дырочка: говорят, что так прокалывают конверты на таможне, когда ищут наркотики. С благоговением вскрываем один за другим привезённые шедевры, вдыхаем сладкий иностранный запах и читаем даже самые мелкие надписи — всё вплоть до Copyright.
Первый диск бережно, двумя руками придерживается за края и укладывается на проигрыватель «Эстонии».
Вот он начинает крутиться, вот уже игла прикоснулась к чёрному винилу и отражается в нём.
Мы садимся прямо на пол у противоположной стены и молчим.
Молчим, внимая мистеру Людвигу, сэру Хаммонду, мастеру Гибсону, лорду Стратокастеру[11] и «языку вероятного противника»…
Последний раз «АнЭлГи» собираются в полном составе в банкетном зале Дома быта — в качестве гостей на свадьбе Боба. Институт окончен, и многим вскоре нужно уезжать по распределению. На свадьбе играет ресторанный ансамбль.
Невесту зовут Алёна. Она — на пятом месяце и немного похожа на большой белый кочан капусты, растущий в конце грядки пышного стола рядом с рыжим цветочком головы Боба. Ася Львовна в розовом кримпленовом платье тихо сидит недалеко от молодых, и больше никого, кроме неё и четырёх «анэлгов», среди гостей я не знаю. По-моему, все остальные — это многочисленные родственники невесты.
Все крепко напиваются, орут и задорно пляшут под «Ягоду-малину». Я — тоже, но периодически настойчиво пытаюсь узнать у невесты, знакома ли она с творчеством Джимми Хендрикса? А Дженис Джоплин? А Эрика Клэптона?
Она всё хохочет, широко открывая ярко-красный рот, Боб сердится, и в конце концов меня утаскивают «подышать»…
Проходит полжизни, и ещё немного.
Я с женой и уже довольно взрослыми детьми оказываюсь на концерте Ринго Старра в большом крытом чикагском стадионе «Роузмонт».
Ощущение абсолютной невозможности происходящего, постоянно живущее во мне с момента прилёта на американскую землю, становится ещё явственнее, когда худой, бритый налысо, с седой щетиной на лице и одетый во всё чёрное Ринго начинает петь простенькие «битловские» песенки.
В нём нет никакого «рокового» апломба. Временами он даже не совсем чисто интонирует и немного смешно подёргивается возле микрофона — головой, руками, — будто неопытный кукловод управляет откуда-то сверху куклой, изображающую знаменитого Ринго. И народ в зале почему-то постоянно бродит: встают с мест прямо посередине песни — excuse me! — выходят в холлы, где продают пиво, поп-корн, хот-доги и нарезанные куски пиццы, и опять — excuse me! — возвращаются к своим местам.
Правда, потом я понимаю, что эти бестолковые зрители знают наизусть слова абсолютно всех песен. Поют уморительные семидесятилетние бабушки и дедушки в джинсах, жилетках и широкополых шляпах, и совсем юные ребята и девчонки с красными и зелёными волосами, в бесформенных кофтах с капюшонами.
Ринго исполняет «Небольшую помощь друзей»[12], и я, по старой привычке, прикидываю: это — вторая вещь на «Сержанте». А вот сейчас — «Сад осьминога», должно быть, шестая на «Монастырской дороге»… или всё-таки — пятая?
– «Octopus's Garden»? Пятая вещь на первой стороне «Abbey Road», — уверенно говорит Боб.
На кухне в белой щербатой эмалированной миске вымачивается селёдка — хороший форшмак не должен быть очень солёным. Низко наклонив седую голову к столу, Ася Львовна увлечённо крошит крутые яйца и старательно терпит «борину музыку», почти беспрерывно орущую в квартирке четырёхэтажного дома.
А на улице, делая поворот, визжит и грохочет трамвай. И кажется, что трамвай за окном и гитарист-виртуоз на диске пытаются заглушить друг друга.
Но трамвай сдаётся.
Он уезжает, он увозит набитые раздражёнными людьми вагоны к проходной старого завода, а рок-н-ролл остаётся навсегда.
Квартирную хозяйку звали Алевтина Пантелеймоновна, и она была приветливой, круглолицей, миловидной, лет тридцати пяти. Сибирячка, она переехала в Крым недавно и жила пока в отдельной комнате семейного рабочего общежития. При этом, впрочем, как и все здесь, умудрялась сдавать даже эту единственную комнату курортникам и на лето перебиралась с двумя дочерьми в небольшой сарайчик, положенный каждой живущей в общежитии семье. Мужа у неё не наблюдалось. Но самой главной удачей Сергея и Антона было даже не то, что они нашли комнату в разгар курортного сезона, после многочасовых скитаний по посёлку в самый солнцепёк, а то, что Алевтина Пантелеймоновна работала сестрой-хозяйкой в пансионате «Бирюзовый залив» и довольно быстро устроила им курсовки на питание в столовой пансионата. Теперь они были избавлены от нудного стояния в очередях в двух общественных столовых, а следовательно, отдыхать в этом популярном, но довольно паршиво обустроенном для большинства отдыхающих со всей страны посёлке стало гораздо приятнее.
Целый день они сидели на пляже, купались, вяло играли в карты и увлечённо рассматривали девушек, впрочем, не предпринимая никаких действий к установлению, как принято, лёгких и скоротечных курортных отношений. Был более-менее успешно окончен первый курс института, у Сергея — инженерно-технологического, у Антона — медицинского. У каждого из друзей осталась в большом родном украинском городе любимая девушка, с которой уже случилась долгожданная близость. И хотя по ряду обстоятельств с подружками на лето пришлось расстаться (разное время учебной практики, родители девушек и тому подобные малоприятные вещи), каждый сохранил твёрдую романтическую уверенность, что именно эта девушка — навсегда, и поэтому никакие курортные романы не могут быть интересны.
Общежитие — длинное, белое, выкрашенное извёсткой одноэтажное барачное здание — стояло далековато от моря, почти у подножия знаменитой горы, похожей на профиль известного богемного поэта. Так что топать к нему приходилось через весь посёлок, сначала мимо характерных крымских домиков, а затем — среди душного густого запаха малознакомой городским жителям огородной и полевой зелени. У общежития было два входа — с торцов, а внутри, от одного входа к другому, через всё здание шёл длинный сквозной коридор с множеством дверей. Но так как Алевтинина комната находилась в самом дальнем конце, со стороны горы, то задний вход в общежитие, небольшая застеклённая веранда и крылечко получились как бы приватными: и столик стоял, и скамейки были врыты в землю, и верёвочки для белья протянуты, и деревца, несколько чахлые, посажены возле крылечка. И никто, кроме Алевтины Пантелеймоновны, её детей и постояльцев не пользовался этим входом, отдавая должное некоторому «начальственному» положению Алевтины в пансионате.
Дочки Алевтины — пухленькая, белокурая и постоянно растрёпанная пятилетняя Муся и симпатичная, с веснушками и косичками, но по-южному рано оформившаяся двенадцатилетняя Оля — целыми днями сидели в этом импровизированном дворике со своими подружками. Они играли или что-то делали по хозяйству на веранде, где стояли керосиновые печки, а иногда большой толпой шли на пляж и там обязательно навещали Сергея и Антона, окружая их многоцветной девчачьей компанией. При этом Оля и её худенькая, нескладная подруга Ира на правах хороших знакомых присаживались к подстилке парней поближе, принимая участия в игре в «дурака» или — чаще — каких-то жизненных разговорах. И у Сергея, и у Антона такие задушевные разговоры с женским полом всегда почему-то происходили довольно просто и откровенно, ну, а уж тут им казалось, что они способны поведать малообразованным юным провинциалкам что-то чрезвычайно важное и интересное про свою взрослую студенческую жизнь. И девчонки действительно хотели подробно знать об этой жизни, особенно — про городских подружек Сергея и Антона, с пристрастием, не по возрасту серьёзно задавали парням какие-то совсем неожиданные вопросы, как они говорили, «про отношения»:
— И ты у неё в общежитии остался? А остальные девочки в комнате что сказали?
— А Марина — у ней стрижка удлинённая или «сэссун»?
— Что тебе её папка после всего этого сказал?
— И совсем-совсем не ссорились после этого, уже полгода?
— Света — она маленького роста, да? Выше меня?
Даже маленькая Муся внимательно прислушивалась к такого рода разговорам, копаясь в серовато-разноцветной гальке или расчленяя медуз. Видимо, Мусе слушать «про отношения» было вполне привычно, в первую очередь из уст мамы Алевтины, с её явно не состоявшимся женским счастьем.
