– Ну и как там… Париж? – спросил Тенишев.
– Знаешь, правы были советские газеты! Помнишь фразу, над которой мы смеялись? В Париже цветут фиалки, но парижанам не до цветов! Это на самом деле так. Не до цветов!
– Привыкли, наверное.
– Зато я не привык! Меня так поразил этот город, что я растерялся. Вот… позвонил. Сначала в Москву, жена сказала, ты уехал в деревню. Вот, думаю, будет странно, если я туда дозвонюсь! А как ты? Сейчас апрель, помнишь, ты в эту пору мне показывал, как течет березовый сок? И сейчас он течет, да?
Тенишев посмотрел в окно. Застыли ветви огромной березы, проявился в них новый, совсем не зимний цвет. Почки, сережки… Наверное, пора течь соку. Странно, что об этом напоминают из Парижа.
– Да… наверное. Сейчас вот печку растоплю, буду пить. Хорошо бы собаку купить. – Тенишев вспомнил стихотворение, которое они когда-то читали по строчке, по очереди, в лесу.
– Помнишь? – Друг засмеялся. – Я тоже все помню. Сейчас завидую тебе… Наверное, тоже от счастья. Ты же понимаешь, да? Хочется сейчас с тобой пойти за этим соком…
– В каком-то смысле тебе это удалось, – перебил Тенишев. – В каком-то смысле ты здесь… Хорошо, что позвонил. И я тебе тоже завидую. Я ведь был в Париже, только осенью. Но там, я думаю, всегда хорошо.
– Правда? – удивился друг. – Тогда ты меня понимаешь. А где ты был, в каких местах? Улицы, кафе? Я тоже туда пойду сейчас.
– Мне понравилось… все понравилось. Монмартр, Сакре-Кер. Кафе… Да, сидел в кафе – там же, наверху. Зайди и ты, выпей что-нибудь за меня. Кафе «Патрик»?.. Нет, не помню. «Патрик» – это в другом месте, у собора. Видишь, плохой из меня путеводитель.
– Неважно! – успокоил друг. – Главное, что я буду здесь с тобой, а ты там со мной, да? Ладно? Мне хочется вот такое чудо сегодня сделать.
– Да ты уже сделал чудо, позвонил. А я пойду сейчас за соком. Представляй это, радуйся.
Тенишеву показалось, что он сказал это грубовато. А не хотелось мешать чужому счастью. Ладно здесь – можно жить и с плохим настроением. Другое дело – Париж.
– Спасибо, спасибо, что позвонил, – постарался теплее сказать он. – Не надо сейчас много говорить. Ты же все понимаешь, чувствуешь…
Трубка долго молчала. Было тихо, как будто долго-долго летели куда-то, исчезая, слова. И раздались гудки.
Надо же, думал Тенишев. Париж. Тут из Москвы позвонят – удивляешься. Каменный век только вчера был. Париж, Париж. Тенишев повторял и повторял это слово, и его звучание уже становилось странным, как шорох двери на ветру.
Он поднялся с кровати. Что ж, пора идти за соком. И не с радостью, а с какой-то… жалостью, что ли. С жалостью о том, что нарушился нормальный ход событий. Хотя никаких событий не намечалось. Да и не мог ничего нарушить этот звонок. Наверное, Тенишев и сам бы пошел сейчас за соком. Но почему-то не хотелось быть участником этой сентиментальной игры, предложенной другом. Ты со мной здесь, я с тобой там… Как детская считалка.
Он вспомнил, как еще студентами они влюбились в одну девушку. Тенишев мучился, а друг воспринял эту ситуацию с восторгом азарта. «Это необычно, – говорил он, – это страшно интересно! Пусть она пока ничего не знает, а мы будем говорить друг другу о своих чувствах к ней. Ты даже не представляешь, как это трудно – остаться нормальными людьми в нашем положении, не поддаться животным инстинктам, не скатиться до пошлого соперничества!» И он даже предложил Тенишеву писать друг другу о своих переживаниях. «Это многое прояснит в каждом из нас!» – горячо убеждал он Тенишева. Они сидели на скамейке в парке и по очереди отпивали вино из бутылки. «Ты не мне, а ей пиши», – удивился Тенишев. Но почему-то согласился. От растерянности.
Друг приносил по утрам на занятия листы исписанной бумаги, а Тенишев сумел написать только одну страничку. Приходя без «писем», он долго не мог сказать другу, чтобы и тот прекратил это странное занятие. Однажды они сидели втроем в парке, и девушка, сидевшая на скамейке между ними, вдруг молча встала и ушла. Словно выскользнула из их двойного внимания. «Вот сейчас кто ее догонит, тот сильнее и любит», – предложил друг. Тенишев сидел, оцепеневший. Впрочем, друг тоже остался на месте. Потом… Тенишев и не помнит, что было потом. Как давно это было.
Пройдя по снегу, он оглянулся. «Еще один след хочешь увидеть?» – улыбнувшись, спросил сам себя.
Топор легко вонзился в ствол березы, и сразу же из-под него скользнули друг за другом капельки сока. Тенишев дотронулся до них рукой, поднес к губам. Сквозь горьковатый вкус коры донеслась легкая, едва различимая сладость. Первый вкус сока. Всегда такой живой, с горчинкой коры.
Тенишев подрубил еще ниже, уже горизонтально, и вбил в эту щель клинышек. Сок побежал по клинышку и закапал в банку. Подул ветер, зашумели вверху деревья, и прямо перед глазами, кружась, упал прошлогодний лист. Как в Париже, подумал Тенишев. В какой-то книге осталась закладка из каштанового листа, который Тенишев поднял на набережной Сены.
Быстро капал сок, капельки почти превращались в тоненькую струйку. Вот оно – зримое соединение времени и пространства. Шумело пространство над головой, и струилось время в прозрачное стекло. Перед глазами медленно текла Сена, и дымка была над водою.
«Нет, не перенесусь я сейчас в Париж, – подумал Тенишев, словно говорил по какому-то беззвучному телефону. – Хотя бы потому, что… Вон как струится время. Поздно подчинять странность жизни каким-то играм. Это только кажется, что можно объяснить эту странность таким детским способом. Телефон вместо писем, но ничего от этого не изменилось».
Тенишев заглянул в банку. И удивился – как быстро она наполнялась.
Вчера пришло письмо. Увидев отцовский почерк на конверте, Тенишев испугался. Как – письмо? Зачем? Можно ведь позвонить – и говорили по телефону совсем недавно. Он и рванулся к телефону, еще не распечатав конверт, но короткие гудки после первого набора остановили. Сначала надо почитать, конечно.
«Перебирал старые бумаги, – писал отец, – и нашел этот листок. Тебе было семь лет, когда ты написал свой первый рассказ. Я подумал, тебе будет интересно почитать. Своим детям покажешь». Вот и тетрадный листок в косую линейку. Детский почерк, все же знакомый. Скорее, узнаваемый, с каким-то щемящим чувством узнаваемый.
Вот и начало, подумал Тенишев. Первые написанные слова, еще не потревоженные сомнениями выбора.
Весь вечер Тенишев вглядывался в них, перечитывал, пытаясь вспомнить забытое чувство, заставившее их написать. Он помнил стол, окно перед собой, тетрадку, которую положил прямо в пятно солнечного света. Но что было перед этим? Почему он написал? Вот главный вопрос, мучивший сейчас Тенишева. Вопрос, ответом на который и был этот исписанный листок. Не мог он дотянуться через годы до того легкого детского чувства, с которым сел тогда за стол, долго глядя в окно на цветущую яблоню, по веткам которой перекатывалась смешная стайка воробьев. Был май, он гулял на улице, потом сидел на скамейке, думая о скором лете, вспоминая лето прошлое. Может быть, он думал о времени, которое должно повториться? Ведь написал же о летнем дне, хотя еще был май. Почему-то это сейчас казалось Тенишеву странным – ему казалось, что семилетний мальчик может написать только то, что видит перед глазами. Так ему сейчас казалось… Почему уже тогда он вспоминал? Хотел остановить, восстановить жизнь? Она ведь только начиналась. Бесконечно простиралась впереди. Вот и мешает мне, подумал Тенишев, эта бесконечная жизнь – не пронзить ее памятью. Памятью, в которой вспыхнет чувство, а не подробности, окружающие его в тот день.
Всю ночь и утро мучился он повторениями своих попыток перенестись в то время. Эти повторения даже притупили чувства, будто он пытался вспомнить забытый мотив или слово – смешное, но навязчивое, опустошающее желание.
Позвонили из редакции, пригласили вычитывать гранки нового рассказа. Странно, подумал Тенишев, выходя из дома, такое совпадение. Сейчас он будет перечитывать еще один свой рассказ.
Догадка вначале слабеньким огоньком вспыхнула в нем. Потом, когда он спускался в метро, повторилась. И при новом повторении эта догадка полностью захватила его. Догадка поразила воплощением написанных на пожелтевшем листочке много-много лет назад слов в этой, сегодняшней, жизни. Тенишев помнил сейчас эти слова наизусть и повторял их про себя маленькими кусочками-отрывочками, отдельными чувствами.
«Было скучно, и я вышел на улицу…»
Да-да, именно скучно, думал Тенишев, а сейчас я, с грузом привычки, принимаю это за утреннее раздражение, плохое настроение, которое обычно заполняет первую половину дня – до обычного перечня забот, отвлекающих от скуки. И вот я вышел на улицу…
«Летом на ней весело, а сейчас пусто».
Всегда, выходя на улицу, думал Тенишев, я чувствую эту пустоту и ищу в памяти какой-нибудь день из прошлого, для поддержки, для сравнения. Мелькнет воспоминание собственного взгляда, когда видел перед собой первый снег или качнувшуюся ветку, освобожденную от упавших капель росы, и встрепенешься от забытого чувства, и полнее, осязаемее идет время.
