– С березы, – подсказал сын.
– Да, конечно, – встрепенулся, поежившись, Тенишев. – И вот мы стояли с этой лошадью рядом, и холод все больше окутывал нас, и лошадь совсем равнодушно, недоверчиво даже, покосилась на меня. Я увидел свое отражение в ее большом синем глазу, и мне показалось, что в этом отражении – единственное тепло, которое есть вокруг. Слабое, едва различимое тепло взгляда.
Сын нетерпеливо пошевеливал пальцами в руке Тенишева. Наверное, и ему сейчас передался тот далекий холод, и он старался заглянуть Тенишеву снизу в глаза.
– И я почему-то подумал тогда, совсем уже замерзая, что вот сегодня – среда, и я всегда буду вспоминать этот день, этот холод и эту лошадь. В любом месте земли, в такой же день недели, вот только коснется меня этот холод – он будет воспоминанием, которое по всем средам, знаешь, как по маленьким кочкам, перенесет меня к тому дню. Когда я был совсем маленьким, таким, как ты сейчас.
– А сейчас совсем не холодно, – сказал сын.
– Но это и необязательно. Для воспоминания необязательно, чтобы повторение было точь-в-точь. Достаточно… Я даже не знаю, чего достаточно. Но я и до этого вспоминал и уверен, что потом, всю жизнь, буду всегда вспоминать тот день, ту среду.
Они долго шли молча.
– Ну, а история? Какую ты мне расскажешь историю?
Тенишев растерялся.
– Ну, считай, что я рассказал историю для себя. Понимаешь, иногда надо вспоминать такие простые картинки из своей жизни. Они сами вспоминаются. А для тебя я расскажу что-нибудь в другой раз, обязательно.
Вот уже и подъезд. Тенишев наклонился и встретился взглядом с сыном.
– А я буду вспоминать этот день? – спросил сын.
– Может быть. Этого нельзя знать наперед. Почти нельзя.
Было то предвечернее время, когда дневная оттепель превращалась в легкий мороз, яснел воздух, и на светлом еще небе появлялся тоненький месяц. Звуки становились другими.
Тенишев любил такое время – день исчезал, освобождая память для давно прошедшего времени. Он вошел в лес, прислушиваясь к тишине. Можно ли считать тишиной звуки собственных шагов? Под ногами уже не хлюпала снежная жижа, а звенели ломкие льдинки.
Когда-то в юности Тенишев впервые испугался внутренней пустоты, вдруг заметив, что в отдельные минуты ни о чем не думает. В это время он существовал, словно отключившись не только от внешнего мира, но и от самого себя, а опомнившись, стремился восстановить все в прежней привычной связи. Потом, с годами, Тенишев уже привык к этому и перешагивал пустоты в своем сознании, как идущий по болоту человек – с кочки на кочку.
И сейчас, вспомнив это, он улыбнулся – а как же это время? Пустота? Ведь он хотя бы думает о ней. Да к тому же перед такими минутами, словно защищая от пустоты, к Тенишеву вдруг цеплялась какая-нибудь фраза. Например, эта, теперешняя: «Никто не знает настоящей правды». Эти слова привязались к нему, как только он вышел из дома и взглянул вокруг. Почему вспомнилась эта удивительная фраза? И загадка, и ответ на все окружающие ее мысли, если они только пробьются свозь завесу пустоты. «Никто не знает настоящей правды». Кажется, что такие слова не принадлежат даже человеку, написавшему их, а прилетают откуда-то из другого мира, как свет погасшей звезды.
Ни согласия, ни опровержения не требовалось этим словам. Ответа не требовалось. Звенела сейчас тишина, она так близка была по ощущению к пустоте, о которой только что думал Тенишев, стоял лес вокруг и – ничего больше.
Вдруг Тенишев увидел отходящие от дороги в глубь леса следы. Частую цепочку маленьких, размером в ладонь, углублений. Тенишев приложил к крайнему следу свою руку, накрыл его. И сразу почувствовал, что уже смерзшийся снег потревожен совсем недавно. Легкий наст провалился, а рассыпчатый под ним снег еще не успел схватиться морозом. Странно, подумал Тенишев, странно. След детский, а рядом нет взрослого.
Его память с детства хранила именно такую картинку – он идет по снегу рядом с отцом, часто оглядывается, чтобы посмотреть на отцовские следы и рядом свои, которые вдвое чаще. И хотелось все оглядываться, потому что от этого становилось уютно и спокойно на душе. Сейчас показалось, что память стерлась наполовину, и Тенишев, словно восстанавливая ее, пошел рядом с детскими следами, на месте отца.
Оглянулся. Точно как в детстве, но никого нет рядом. Зримое чувство одиночества – два следа и один человек. Сколько ни вспоминай, подумал Тенишев, сколько ни расшевеливай память, а внешний мир сильнее – одной картинкой вдруг входит в тебя двумя чувствами. Прошлое, отставшее далеко, и настоящее. А между ними – пустота? И холодом повеяло из этого провала времени.
Тенишев шел дальше и боялся представить рядом с собой своего сына, боялся допустить его в свои странные чувства. Он уже и сам их боялся, своих чувств. Они втягивали в себя, как в разреженный воздух, и уже надо было опомниться, вернуться в реальность.
Он повернул обратно, но вдруг остановился. Реальность? Вот же она – в глубь леса вечером уходят детские следы, и оставлены они совсем недавно, какую-нибудь минуту назад. Тенишев огляделся вокруг. Между деревьями уже тяжелел воздух, наливался сумерками, которые пока еще отставали от стволов, как воронки снега от корней. Но через какое-то время сумерки прилипнут к деревьям, и тогда они станут неотличимы от воздуха.
И Тенишев поспешил. Он был уверен, что за порослью елочек увидит маленького мальчика и спросит его, почему он так поздно оказался один в лесу, да еще не на дороге, а в чаще, посреди высоких деревьев и маленьких елочек. Что это за реальность, молча спрашивал он уже себя, которая необъяснима? А Тенишев сейчас не понимал ее. Этот след перечеркнул понимание и вместе с тем тянулся к следующей картинке, которая приведет все в порядок.
Может, мальчик шел посмотреть елочку, которую они с отцом хотели срубить на Новый год. Уцелела елочка, сама не зная о продолжении жизни. И мальчику хотелось подумать об этом вместо нее.
Или он решил найти клен и царапнуть по его коре ножиком, чтобы посмотреть – не пора ли уже течь сладкому соку?
Тенишев не замечал, что это он вспоминает себя в детстве. Точно так он искал уцелевшую елочку, точно так дожидался кленового сока, который начинал течь раньше березового, когда еще лежал вокруг снег.
Но следы уходили все дальше, плутали среди деревьев, и в этих закруглениях не было какого-то касательного желания вернуться, которое всегда чувствовал Тенишев в обычных следах при их поворотах. И становились они все свежее, и Тенишев даже видел иногда, как льдинки потревоженного наста, долго выдерживая напряжение, все же скатываются на его глазах в углубления. Сумерки становились гуще, и первые звезды перескакивали через голые ветки высоких деревьев.
И Тенишев подумал: не память ли подчинила его себе полностью, заполняя свои пустоты той живой жизнью, которую он требовал от нее годами? Воспоминания не выдержали напряжения и прорвались в другой мир, смешанный из реальности и обрывков ожившей памяти. Он вздрогнул и огляделся вокруг. Холод пронизал его насквозь, как когда-то при встрече с белым пятном воздуха в темноте у кладбища.
Впереди и правда светлела какая-то полоса, растекающаяся между деревьями. Пересиливая себя, Тенишев добрался до нее. Это была дорога – другая, параллельная прежней.
«Никто не знает настоящей правды», – опять, после долгого перерыва, вспомнились, повторились слова.
Тенишев пошел быстро, гулкими от ломкого льда шагами – обратно, хотя по этой дороге еще ни разу не ходил.
– Алло, это ты? – спрашивала трубка знакомым голосом. – Ты еще спишь? Разве у вас утро? Даже здесь утро… В Париже.
Иногда, чтобы сообразить, достаточно и мгновения. Тенишев узнал голос друга, уехавшего несколько лет назад. Говорил – в Америку. Но вот сейчас звонит из Парижа. Пусть и через несколько лет. Голос совсем не изменился.
– Ну и как там… Париж? – спросил Тенишев.
– Знаешь, правы были советские газеты! Помнишь фразу, над которой мы смеялись? В Париже цветут фиалки, но парижанам не до цветов! Это на самом деле так. Не до цветов!
– Привыкли, наверное.
– Зато я не привык! Меня так поразил этот город, что я растерялся. Вот… позвонил. Сначала в Москву, жена сказала, ты уехал в деревню. Вот, думаю, будет странно, если я туда дозвонюсь! А как ты? Сейчас апрель, помнишь, ты в эту пору мне показывал, как течет березовый сок? И сейчас он течет, да?
Тенишев посмотрел в окно. Застыли ветви огромной березы, проявился в них новый, совсем не зимний цвет. Почки, сережки… Наверное, пора течь соку. Странно, что об этом напоминают из Парижа.
– Да… наверное. Сейчас вот печку растоплю, буду пить. Хорошо бы собаку купить. – Тенишев вспомнил стихотворение, которое они когда-то читали по строчке, по очереди, в лесу.
– Помнишь? – Друг засмеялся. – Я тоже все помню. Сейчас завидую тебе… Наверное, тоже от счастья. Ты же понимаешь, да? Хочется сейчас с тобой пойти за этим соком…
