В кузнице толстый кузнец, пан Казимеж, берет клещами подкову, сует ее в огонь, раскаляет докрасна, а потом изо всех сил бьет по ней молотом. Снова хватает щипцами раскаленную до оранжевого цвета подкову и сует в ведро с холодной водой. Ад, шипенье, клокотанье! Вытирает руки о кожаный фартук. Вонь, вода мутнеет, все затихает. Кузнец прибивает подкову к конскому копыту.
— Пан Казя, дадите мне немного этой мази подковной…
— Сала?
— Его.
— На что тебе? — наверняка под защитными очками подозрительно сощурил глаза.
— …
— Ты с этим смотри. Ты с ним осторожно. Это дело такое… в зависимость попадешь.
— …
— Топот?
— А вы уже знаете?
— Знаю, знаю.
— И что?
— Не пользуюсь. Предпочитаю березовый сок.
— Не пользуетесь?
— Нет. Предпочитаю спокойно. Постепенно. Достойно. Человек не конь, чтобы нестись сломя голову.
— Дадите?
— Бери, сынок, в банке из-под огурцов, на столе, рядом с гвоздями. Не злоупотребляй этим делом.
— Я буду осторожно.
— Помни, что ты не конь. Никогда не известно, куда тебя эта гадость унесет. Да-а-а, видать, теперь ты в Рудке не скоро появишься…
Тогда я кузнеца расцеловал в усатую морду, вскочил на коня, руки вскинул над головой, точно какой-то варшавский памятник, и крикнул триумфально:
— На Варшаву!
А конь заржал, тоже триумфально, и триумф разнесся по воздуху.
— Варшава, Варшава… А существует ли вообще эта самая Варшава, кроме как в теленовостях?
— Существует, пан Казя! Там снимают все фильмы. Вы еще обо мне услышите! В теленовостях! — Сердце мое колотилось не в грудной клетке, а где-то в ушах, когда я ту банку брал. А сам думаю: блин, щас как инфаркт меня свалит! А в банке что-то творилось, что-то ходило, что-то бурлило, что-то вырывалось наружу — то же самое, что и во мне.
— А вы знаете, сколько на телевидении зарабатывают? Сто тысяч в минуту зарабатывают! Ур-ра-а-а-а-а!
Глава третья, из которой мы узнаём о первых шагах Вальдека на мировой арене
Я все продал: магнитофон, видак, занял у родителей несколько тысяч и поехал на кастинг в Варшаву. Банку и весь багаж оставил на Центральном, там под землей есть такие ячейки: бросаешь пять злотых и держишь. Только я немного отложил себе в стаканчик из-под йогурта, чтобы лизнуть перед самым выходом.
Бакенбарды сделал себе оригинальненькие, волосы обесцветил, в солярий на Иерусалимских Аллеях сходил. Само собой — к косметичке. К парикмахеру! Остальное инвестировал в клепаную кожу, ковбойские сапоги из «Галереи Мокотув», и иду. С сумками. Хоть новая обувь жмет. Кастинг проходил где-то на Гаражовой. Дождь как из ведра. Противная Варшава, очень противная, не то что Сувалки или у нас, в Рудке. А они стояли. Сотни таких, как я, при полном параде. С той только разницей, что сразу видно — городские, лучше ориентируются в тенденциях, потому что все до одного как из телевизора. И те, кто умеет петь, и те, кто совсем отчаялся: «Я знаю, что не умею петь, но, может, жизнь настолько бессмысленная, что уж и не знаю, может, хоть здесь что-нибудь случится». А еще были люди — прирожденные звезды. И такие, которые хоть немножко, но сумеют напеть. И такие, кто пришел под девизом «я здесь для прикола». А конкретно крейзанутые — были и такие — доставали стволы, то ли настоящие, то ли водяные, и стреляли в жюри. И все одеты так, чтобы на себя внимание обратить, и если бы кто пришел нормально, обычно одетый, тот как раз и выделился бы.
Быстро все на себе поправил в туалете: крест на груди Христом наружу, шевелюру аптечным пергидролем обесцвеченную, над которой дождь изрядно поглумился, сигаретку быстренько, несмотря на строгий запрет, выкурил. Срачка на меня напала на нервной почве такая, что боже ж ты мой! И тогда я напоследок еще пасты лизнул.
И что в итоге? А в итоге пол дня ожидания под дверями зала. Как перед экзаменом в ремеслуху, как на призывной комиссии. Кто-то сидит и играет на гитаре, атмосфера турпохода, а какие-то типы со спадающими с задницы портками всё это снимают. Очень свободно себя чувствующие, с лицами под девизом «снимаю — значит, я из того мира, в который вы хотите попасть, но не попадете, потому что здесь уже я…». Короче, типа ждем, типа ништяк, каждый делает вид, что не испытывает стресс, потому что знает, что его снимают, дает интервью, каждый говорит, что пришел сюда ради прикола и чтобы потусоваться с клевыми людьми, всё путем. А я сижу сосредоточенный и пересчитываю в мысленном воображении наших кур из Рудки.
— Есёнка Вальдемар! Есёнка! Пан Есёнка! — доносится через семь курятников голос из приоткрытой двери.
Боже! Это ж меня! Сейчас!
Вхожу туда, а там, это, ну, четыре тела сидят, иронически ко мне настроенных, смеяться надо мной готовых.
— Ты приехал из? Ах, из Рудки, прекрасный город, знаем, знаем, великолепный! Расскажи нам о себе, спой, спляши. — И что-то промеж себя бормочут, что, дескать, даже если танцевать я умею не больше, чем молодой кабанчик в брачный период, один такой поросенок, типа «простак из народа» пригодится, потому что плебс только с плебсом и может себя отождествлять. Вспомни такого-то и такого-то (тут они называют личности всем известные и всеми нелюбимые). Только надо его ото всех этих городских фенек очистить, сережки поснимать, все эти смешные тряпки — на помойку и сделать его под деревенского. А уж сколько я над этим промучился, и уж сколько все это мне стоило! Усы отпустить, волосы набок зачесать, вельветовый клеш, русские часы…
— Что ты думаешь о политике?
Ну, я им и говорю, что политики воруют, больше ничего мне в голову не пришло, потому что до сих пор пока никто от меня не требовал, чтобы я что-то о ней думал.
— Да по барабану мне.
Тут они меж собой головами покивали, что глупый, это хорошо, чтобы глупость порол, и чтоб этой глупостью гордился и всех вымирающих интеллигентов раздражал. Это такая у них шизофрения была, потому что они сами когда-то прежде интеллигентами были, музыкальными критиками, по университетам, а теперь в людей из СМИ перекрасились. И к интеллигентам, которые им не подчинились, ненависть испытывали большую.
А как я это услышал, сразу стал вести себя по-простецки, рабоче-крестьянское происхождение свое выпячивать и подчеркивать, да о том, как мы автобусную остановку заплевали, рассказывать, о харканье, о распитии пива и что я простой рыболов. В итоге, все, что я вам до сих пор рассказал, то и им, за исключением пасты. Они пошептались:
— Боже! Так это ж была статья в «Выборчей» о Польше X, Y, а может, и Z, что в деревнях у нас нет культурного досуга и бомжи, что устроились жить на остановках и теперь остановкерами[83] называются!
Я и говорю:
— Само собой, я — остановкер и приветствую вас от имени всех остановкеров…
Был там у них один в дредах, все мне подмигивал и улыбался, Лещинский или что-то вроде этого, рыбья фамилия. А я добавляю в подтверждение: блин, холера, сука, плюю на польсатовские ковры, а может, и непольсатовские. Этот в дредах, милый такой, шепчет, что в нем (то есть, во мне!) есть такой напор, такой напор от него идет, что это прирожденный КУМИР! Вложить в него, дать ему кредит, вот будет бомба.
А я все свою линию гну:
— …остановкер я распоследний, такие вещи писал на остановке: «долой полицию», «всех долой», и все, что я ни скажу, аппаратик для глушения должен будет запикивать: пип-пип!
— А ты в панельном доме жил? — спрашивает меня этот в дредах.
— Не-е, куда мне до такой роскоши! Я рыбу ловил, рыбак я простой, а вы, господа, моя золотая рыбка, которую я поймал. Я мальчик из конюшни, а на ваших спинах поскачу! Я остановкер, а вы мой автобус, который, наконец, приехал, и я на нем сваливаю из Рудки.
А то у меня (этого я им уже вслух не сказал) в баночке, на Центральном, в подземелье, — топот, бациллы медийной карьеры, а в бумажнике — ключик от ячейки. Что я уже чувствую, как меня несет и что никто меня не догонит. Плюю, не по себе мне, денег жалко, потому что маникюр обгрызаю, ногти накладные (мужской вариант, с нарисованными мотоциклами).
Глава четвертая: первый успех — реалити-шоу, вторая попытка самоубийства
Ну и взяли меня. (Этот, в дредах, видать, вынес решение. Потом некоторое время мы рядом жили в большом доме, и спасибо тебе, Роби, за все, потому что теперь я могу объявить, что сам Роби Лещинский, непревзойденный мастер в поедании суши, был моим верным другом и приятелем.) Немножко придирались, что я в панельном доме не жил, но я говорю им: зато в бараке жил. Решающим оказалось то, умею ли я по-силезски говорить, а я им: йо, йо, йо! (Потом биографы будут страшно путаться, потому что в обороте были две информации: одна, что я из Рудки под Сувалками, а вторая, что я из Силезии, что сын рабочего, шахтера, в любом случае из Польши Z.)
