Хендерсона представили к "Серебряной звезде". Через пару дней оказалось — посмертно.
А сейчас Перри со всех ног летел по улице, и дерьмо стекало у него по ноге, и в заплечном мешке хрустело стекло.
Через несколько минут к развалинам Музея подтянулись остальные, и они всемером помчались в бакалейную лавку на ротный командный пункт и вернулись с подкреплением, притащили ручной пулемет «браунинг», надышали спиртным. Перри сказал взводному, сержанту Ридделу, что пуля в Моррисона угодила при проверке дома. Подробности он докладывать не стал. Если бы они, как положено, держались вместе, может, Моррисона и не застрелили бы. С другой стороны, стерве девчонке и снайперу только подай цель. Не немец — готово дело. Положили бы весь отряд, всех восьмерых, бац — в шею, бац — в коленку, бац — еще куда.
Сержант Риддел был под мухой и не очень соображал, что произошло сначала, а что — потом. Остальным командирам вообще было не до этого.
Двенадцать бойцов под командованием Риддела заняли позиции за кучами щебня по фронту, а Перри и здоровый детина по имени Джим Уэбб подползли к дому слева. Прижимаясь к земле, Перри отчаянно трусил, пробитое пулями тело Моррисона так и стояло перед глазами. Снайпер уж точно их заметил, роковое окно с закрытыми ставнями было прямо над головой. Со ставней облезала краска, отслоившийся пласт трепетал на ветру, словно омытый дождем листок на ветке, Перри хорошо его разглядел. Быстро спускались сумерки, темнело на глазах. Все тело у Перри так и зудело, так и чесалось.
Джим Уэбб сжимал в руке гранату. Дверь на улицу была распахнута.
Уэбб вполз на две ступеньки вверх по лестнице (Перри прикрывал его), нахлобучил на ствол винтовки каску, поднял повыше и встряхнул. Ничего.
Джим Уэбб поднялся на ноги. Перри у него за спиной весь сжался. Тишина.
Моррисон не пошевелился. Внутренняя дверь не открылась. Ступеньки не заскрипели.
Перри взглянул на ставни. Сосредоточенность его достигла предела, даже страх исчез. Малейшее движение, и пулемет с той стороны улицы разнесет облупившееся дерево в щепки. Уэбб подкрался к двери и прислушался, Перри прикрывал.
Тишина.
Теперь моя очередь, подумал Перри. Так твою растак.
В руке у него была граната. Голова пустая-пустая, как всегда в такие минуты. Перри подобрался поближе, стал боком к входу. Уэбб выждал секунду и пинком распахнул дверь. Перри выдернул кольцо, метнул гранату в комнату и зажал уши.
Когда дым рассеялся, они увидели, что в помещении никого нет. Разбитые зеркала, россыпь стреляных гильз на широкой кровати. Это оказалась спальня, не гостиная.
Они шепотом заспорили, что делать дальше. Другие комнаты пусты, это точно. Снайпер уложил Морри и смылся. Схоронился где-нибудь, затаился и ждет, как и полагается снайперу. Трубочку, чтоб его, покуривает, сука эсэсовская.
Они говорили тихо-тихо, как будто боялись разбудить младенца. Стук их сердец был громче слов. Что, если снайпер все-таки пристроился где-то в темноте, приладил «шпандау» на сошки, нацелил на закрытую дверь (вон их сколько)? Жертве даже и дверь открывать не обязательно, почуял дымок трубки — и ты уже на небесах. А ведь им надо зачистить дом. Или, может, вызвать танк, пусть подкатит, жахнет прямой наводкой. Камня на камне от этого чертова дома не останется, и их фото замелькает во всех газетах.
Что, слабо?
Или я, мать твою, не капрал?
Уэбб подал знак товарищам, чтобы подходили, только поосторожнее. Хотя снайпера наверняка и след простыл. И девчонка вместе с ним смылась. Вот Моррисон никуда не делся из передней, тело его не сдвинулось ни на дюйм, лужа крови почернела и застыла. Рот у Моррисона запал, киногеничные губы натянулись, приоткрыв зубы. Жизнь, уходя, забрала с собой прихотливый изгиб уст. У двоих солдат в здоровенных, словно не по размеру, касках, мокрогубых, прыщавых мальчишек, с виду моложе Коули, в глазах застыла тревога. У Моррисона на складках загривка все так же топорщилась рыжеватая щетина, но сама шея выглядела как-то по-другому. Очень уж белая — вот первое, что бросалось в глаза.
Солдаты принялись обшаривать разоренный дом, пинками открывая дверь за дверью и целясь в темноту, прокрались вверх по лестнице, прикрывая один другого, но даже на чердаке никого не обнаружили. Из пустых комнат раздавались бессмысленные выстрелы, разлетались на тысячи блестящих кусков высокие зеркала: после смерти Моррисона ребята нервничали и палили во все, что двигалось.
Один из мальчишек выглянул во двор и принялся звать остальных. Так орал, как будто Гаити открыл.
Подошли, посмотрели. Оказалось, внизу на клумбе лежало тело. Какой-то старик, и рядом «шпандау». Выбросился из окна верхнего этажа вместе со своим «шпандау». Все поразились, какой пожилой. В шелковой пижаме, на седых волосах кровь. Может, и не он стрелял, наверное, это хозяин дома, и его выкинул в окно какой-нибудь психованный эсэсовский сучонок, избавился от орудия убийства, переоделся священником или трехзвездным американским генералом, поди догадайся, кто перед тобой.
Они спустились в сад, и Перри обыскал у старика карманы. Трубка из бородавочника, табак, коробок спичек. Табак очень ароматный.
— Это он, — сказал Перри.
И внезапно разозлился, когда салажонок пнул мертвеца. Со стариками так не поступают. Особенно с покойными.
Почти наверняка гильзы и мертвое тело — все, что осталось от снайпера. Значит, можно вздохнуть полной грудью. Если бы еще злость так не кипела.
Моррисона убили преднамеренно, ни за что, исподтишка. Этим снайперам, безумным фанатикам, бьющимся до последней капли крови, им бы только убивать из-за угла. Они чокнутые, им уже не остановиться. Вот что говорили солдаты, пока возились с телом Моррисона.
Перри поразило это "ни за что". На шоссе из Кайзерслаутерна, возле маленького городка, где из окон свисали белые флаги и никакой промышленности, кроме текстильной, не было в помине, они убили женщину. Совсем молодую — лет двадцать пять-двадцать шесть. Она выскочила из придорожного крестьянского дома, и из машины Перри грянули выстрелы, и она упала и осталась лежать на боку с застывшим изумленным лицом. А колонна даже не остановилась. Ну не может колонна из восьмидесяти танков, и джипов, и полугусеничных машин, и бронетранспортеров останавливаться из-за того, что пулеметчик из роты Перри застрелил крестьянку. Вот если бы на колонну напали, или надо было подавить очаг сопротивления, или попался бы КПП на шоссе — тогда остановиться можно. А КПП встречались куда как часто — войска протискивались, как дерьмо сквозь жестяную трубу, как выразился великий Джордж Смит Паттон.
Перри не сомневался: она выскочила из дома поглазеть на проходившие войска, просто из любопытства. А пулеметчик пристрелил ее, и она осталась лежать в своей сбившейся косынке, мертвая, с широко раскрытыми удивленными глазами, и Джимми Джонс, который стрелял, высказал на ее счет пару ласковых, мол, сама во всем виновата. Убитая, пожалуй, была немногим старше Джимми Джонса. Он стал какой-то дерганый после того, как вчера немецкий танк, выкатившись из-за деревьев, положил трех человек из колонны и безнаказанно скрылся. Перри помалкивал. Если выскакиваешь откуда-то, как черт из табакерки, значит, тебе не терпится на тот свет, кто бы ты ни был — командир корпуса или деревенская девушка.
Глядя сейчас на тело Моррисона — холодную недвижимую колоду в большой темной луже, на застывшие белесые глаза под черными ресницами, Перри думал о девушке с фермы, и ему почему-то казалось, что вина за смерть Моррисона и молодой немки лежит на нем, на капрале Перри.
В ожидании, когда принесут носилки, он присел на корточки. Ребята высыпали на улицу — глаза нервно бегают, винтовки на боевом взводе, — закурили, принялись задирать прохожих. Перри курить не стал, очень уж саднило в глотке. Штаны и носки подсохли — и запах был чужой.
Моррисон мертв — значит, никто ничего не узнает. Насчет картины. Моррисон все твердил:
— Ну так, значит, барыш за старую картину пополам. Как полагается между приятелями. — Пока лазали по подвалу, раз пять повторил. На разные лады.
А Перри на него злился и помалкивал.
— Стало быть, выручку за старую картину располовиним по-приятельски, — зудел Моррисон. Раз пять или шесть сказал. Не меньше.
И вот он мертв. О своих правах на картину больше не заявит. У него теперь одно право: на память. Чтобы хоть родные его помнили, дома, в захолустном Висконсине. И никто в мире больше не скажет "Ну так", как произносил Моррисон, не кивнет по-петушиному. Никто и никогда. Как бесили Перри это "Ну так" и этот кивок! Как будто все на свете парню известно.
А теперь ужасно жалко этих черточек, непонятно почему. Как без них жить?
Когда санитар перевернул тело, Перри увидел рваную рану на шее и пену в уголке запавшего рта. Похоже, щеку тоже зацепило. В этих пулях страшная силища. Свистнет розгой — и каюк.
