— Камень без конца ворочать не старо, по-твоему?
— Полный застой и макабр. С одним добавлением или, лучше сказать, вычитанием — никакой цели. И еще один секрет тебе открою: никто ко мне не является.
— Даже плеяда?
— Кто?
— Жена твоя, Меропа, тоже ведь где-то там.
— «Там» — это где? В окрестностях запредельной горы? Мы с тобой живопись Брейгеля обсуждаем?
— Я плохо понимаю, что мы обсуждаем. Но что же надо сделать, чтобы такое блаженство заработать?
— А ты такое хочешь? Я скажу. Условие одно — исполнить немедленно. Если готов ко мне присоединиться — то есть, может быть, в какой-то иной форме идиотизма, — можно это устроить, хоть сегодня. Но ежели ты хочешь сначала узнать, потом взвесить, подходит ли тебе, тогда нет, извини. Так эти вещи не делаются.
— Пожалуй, я все же посмотрю сначала, чем там, в Элладе, дело кончилось.
— Да я так, примерно, и представлял себе твои амбиции. И ты напрасно думаешь, что я хочу тебя удержать. Я даже обещать не могу, что продолжу наше знакомство поддерживать. Но ведь и на мне свет клином не сошелся. В конце концов, ты мог бы и Орфеем, скажем, заинтересоваться. В Элевсине он, кажется, не был, но в Аид обернуться сумел. А главное — певец все-таки, поэт, так сказать. Легче сговориться будет, наверно.
— Там совсем другая история. Там и речь, кажется, не о смерти. И что он не был посвящен, лишний раз доказывает, что сам Аид его не интересовал, и богам нечего было беспокоиться. Обезумел от горя, был достаточно простодушен, чтобы подчиниться одной страсти… Не думаю, чтобы он там особенно глядел по сторонам.
— Ты опять будто о спуске в шахту говоришь. Можно ведь не ослеплять себя до такой степени. Зная, чем это кончается, ошибок не повторять, сосредоточиться…
— Нет! Все не так! — Артуру казалось, что он кричит, но он просто плакал во сне и не мог остановиться. Слова грека будто распустили легким прикосновением крошечный узелок в запутанной, бездействовавшей системе памяти. Воспоминания выровнялись в величавое шествие, и самые пустяковые из них омывались обильными слезами, которые не мешали ему, однако, говорить, потому что рассказывал он именно о том, о чем плакал. — Ходил я этой дорогой много раз. Ничего не получается — и с удачей, и без нее. Остаешься там, откуда вышел, таким же невинным, не испытав преображения, ничего не постигнув… Так стыдно! Здесь ведь и спрятано коварство условия, которое ему поставили, разве нет? Не оглянувшись на Эвридику, которая совершает страшный переход от небытия к жизни, неведомый Орфею из-за его слепого порыва, загнавшего певца дальше, чем это позволено смертному, он вышел бы сухим из воды, не смог бы даже с уверенностью сказать, побывал ли в преисподней. А возвращение любимой казалось бы таким же чудом, как понимание им языка птиц и зверей. Выходить сухим из воды — это доблесть прохиндеев. Понимал ли он, что именно с ним проделывают, не знаю. Но уж, наверно, ощущал какой-то озноб унижения. Оглянувшись же, проиграл разом все, потому что позорные правила принял. Короче говоря, он не человек был бы, если бы не обернулся. И никакого счастливого конца здесь быть не может. Конечно, загадка жизни и смерти тут где-то рядом, но в этом случае она так и остается в стороне, и речь все-таки идет о любви, а не о смерти.
— Вон как ты разделил.
— Да, мне кажется, это не всегда одно и то же.
— Ну, просыпайся, просыпайся. Ты так рвешься к пробуждению. Это хорошо, что ты твердо знаешь, где твой сон, а где явь. Иди к своей косилке, к запискам. И поскольку ты уже способен ясно различить, что есть смерть, а что любовь, может быть, в свободную минуту, когда надоест водить грека за руку, попробуешь разгадать печальную участь женщин, попадавших в объятия богов не по своей воле?
* * *
Он очнулся все в том же сидячем положении. Онемела ступня слишком вывернувшейся на полу ноги, ныла шея с правой стороны, уставшая держать висящую голову, кожу на лице стягивала высохшая влага, но чувствовал себя Артур отдохнувшим. За окном в темноте резко трещали цикады.
Он сварил кофе, обдумывая неожиданную перемену в планах. Женщины, стало быть…
Божественный мезальянс играл косвенную роль и в судьбе Сизифа. Один случай — соблазнение Посейдоном племянницы Тиро — был этой историей уже отчасти освоен, другой, послуживший непосредственным поводом к окончательным неприятностям грека, еще предстояло описать. Кроме того, нельзя было упускать из виду, что гость, пожалуй, впервые действовал на него не разрушительным, хотя и далеко не поощряющим образом. Это ослабляло отталкивающее впечатление от его недавнего присутствия. Это, и еще какое-то неясное чувство благодарности.
Но возвращаться надо было далеко — к скале или дубу, по распространенной присказке тех времен, или, пользуясь упрощенной лексикой Салмонея, — к яйцу. Вопрос касался явления воспроизводства, которое обрело особый смысл с появлением разумного существа. А процесс, приведший к возникновению человека, как и до того — к созданию мира, в котором тому предстояло существовать, не был ни прямым, ни коротким.
Артур сидел над самой первой страницей рукописи, легшей поверх всех остальных и прижимавшей их к столу неподъемной новой тяжестью.
Чтобы перейти от нераздельной, всеобъемлющей первосущности к плоти и крови, надо было преодолеть несколько нелегких уровней. По крайней мере стоит напомнить нашему, до отказа забитому земными представлениями сознанию, что истинный Бог, источник и первопричина всего сущего, никаких чудес не производил. Имея в виду отделение света от тьмы, уж не говоря о разъединении неощутимого бесформенного правещества на твердь и хлябь, так сказать, Он должен был сначала осуществить некие трансформации своей бескрайней творческой потенции в иерархию посредников, со все более сокращающейся способностью к созерцанию и все увеличивающейся готовностью к действию — все менее праздные и все более умелые руки. Это были могучие боги или демоны, созидательную силу которых вполне можно приравнивать к силе Творца. Отличие заключалось в том, что они воплощали собой идею разъединения неделимого и уже не обладали важнейшим качеством единственности.
Осмыслив этот феномен производства созидательной иерархии сверху, можно вообразить масштабы задач, поставленных перед демиургами, их первозданный энтузиазм, поглощенность своим делом, и становится ясным, что поэтапно, каждый в меру своих возможностей осуществляя величественный план построения Вселенной, они не могли сразу ставить себе целью создание человека, а до поры до времени даже не знали, что такая цель существует. Создателя принципа неопределенности, как и изобретателя двигателя внутреннего сгорания, ничуть не смущает ни труднопостижимая абстрактность своего творения, ни его чрезмерная практичность.
Завершив в общих чертах проект построения Космоса, породив предпосылки и движущие силы для его осуществления, одной из которых было Время, демиурги столкнулись с непредвиденной, принципиально новой проблемой. Им уже приходилось успешно преодолевать нешуточное сопротивление косной материи, не желавшей никаких уз формообразования, но с соперничеством между собой они встретились впервые. А дело было в том, что появилось одно из решающих условий материального мира, и тем, кто продуктивно существовал в Вечности, нечего было делать во Времени. Для тех же, кто отныне продолжал действовать во Времени, так резко изменилась природа творческого процесса, что неориентированное, слишком созерцательное, можно было бы сказать — неторопливое существование предшественников становилось препятствием и обузой.
Подробности этого первого внутреннего столкновения мировых сил отражены во всех космогонических системах, в том числе и в древнегреческом мифе о происхождении Вселенной, который предлагает, кстати, поразительные иллюстрации многих процессов. Впечатляющее представление о зыбких границах первых преобразований дают, например, три состояния темноты — от изначальной, абсолютной и беспредельной тьмы Хаоса, в которой пребывало правещество, до вечной тьмы Эреба, которой можно уже гипотетически противопоставить вечный свет Эфир, и до ночи Никс, у которой, при всей ее полноценной тьме, есть вполне определенные пределы, отделяющие ее от дня Гемеры.
Некоторые формы демиурги могли производить самостоятельно, для других им требовалось содействие коллег. Так, Эреба и ночь сумел отделить от себя сам Хаос, а эти двое уже совместно создали день и Эфир. Говоря обо всем этом, нам естественнее употреблять слова «родил», «произвел» и даже «слияние» и «оплодотворение», нужно только помнить, что никакого знакомого нам смысла они в данном случае не несут. Все божества в их изначальной энергетической сути были оснащены особенностями обоих полов, так что первостепенную роль играл своего рода партеногенез. Из Хаоса же возникли еще беспредметная Земля-Гея, столь же напрасно разыскиваемая нами подземная бездна Тартар и первопричина всех позднейших совместных творений Любовь-Эрос. Странное, преждевременное появление этой чудесной силы, страстной взаимной тяги разделенных существ, могло бы навести демиургов на мысль, что создаваемый мир предназначен для кого-то, им неведомого, но они были одержимы совершенно противоположной идеей разъединения и многообразия, а в качестве скрепляющего средства им хватало ядерных, гравитационных, магнитных и, может быть, каких-то еще, нами пока не открытых сил притяжения.
