Я стоял против мистера Хейсти и с участием выслушивал рассказ о навете, но сам молчал. Беспородного аденского песика так и не отыскали. А для мистера Хейсти отставка означала, что теперь ему придется заниматься покраской-лакировкой под полуденным солнцем, а его помощник и карточный партнер мистер Инвернио станет заправлять собаками.
— Поглядим, как он сладит с веймаранихой О’Нила, — пробормотал мистер Хейсти.
Несколько позже, после бестолковых поисков песика Рамадина, мы все втроем забрели в собачий загон. На второй палубе, на своем двадцатиметровом отрезке, несколько животин пребывали почти в полной неподвижности, будто каждую хватил солнечный удар; на мордах — никакого выражения. Мы перелезли через ограждение и забрались в крытый собачий загон — все его насельники дружно лаяли, требуя, чтобы их выпустили. Инвернио пытался посреди этого гомона почитать одну из книг Хейсти. Когда мы подошли, он признал меня — видел же мою голову, свесившуюся с верхней койки, — а я в свою очередь представил его Кассию и Рамадину. Инвернио отложил «Бхагавадгиту» и обошел с нами все клетки, кидая кусочки мяса своим любимцам. Затем вывел веймараниху. Снял с нее ошейник, погладил серую, гладкую, как яйцо, головку, а потом приказал собаке отойти в дальний конец гремящего лаем помещения. Собака не очень-то хотела с ним расставаться, но подчинилась команде «Взять! Взять! Взять!» и молча отошла, выбрасывая вправо и влево длинные лапы. В дальнем конце загона она повернулась и стала ждать. «Ола!» — заорал Инвернио, собака устремилась к нему грациозным галопом и, не добежав двух метров, прыгнула ему на голову. Все четыре лапы одновременно опустились Инвернио на плечи, да так крепко, что собачник завалился на спину, псина же вовсю лаяла и скребла его когтями.
Инвернио пытался вывернуться и что-то ворчал псине в ухо — та трясла головой, пытаясь уйти от человеческих приставаний. Мистер Инвернио принялся ее целовать, собака отвечала так, как отвечает женщина, которая любит целующего, но не хочет, чтобы ее целовали. Они несколько раз перекатились по палубе. Различить их взаимную приязнь можно было в одну секунду. Оба, похоже, совершенно потеряли головы друг от дружки. Обнажили зубы. Хохотали, гавкали. Инвернио дул псине в нос. Сидевшие по клеткам собаки притихли, с завистью глядя на парочку, катавшуюся в пыли.
Мы смылись в самый разгар поединка, я в одиночестве забрался на третью палубу и провел там большую часть дня. Мистер Инвернио с его псиной слишком ярко напомнил мне Гунепалу, нашего повара, по которому я очень скучал, — как в часы трапез при нем всегда оказывалась свора узкоглазых дворняг, завывавших безумным хором, пока он размахивал куском мяса, и в конце концов он швырял мясо в самую их гущу. Днем я, бывало, натыкался на него — он спал с ними в обнимку. Вернее, это Гунепала спал, а они вежливо лежали с ним рядом, глядя друг на дружку, подергивая и поводя бровями.
Узника опять стали выводить на прогулки. С ночи перед приходом в Аден до самого того вечера, когда судно отчалило, мы его не видели; его почему-то держали в камере. Теперь же, когда мы шли по Красному морю на север, оказалось, что на узника навесили дополнительную цепь, которая тянулась от металлического ошейника к петле, прибитой к палубе метрах в двенадцати. Мы видели, как он шаркает туда-сюда. Обычно он ходил упругой походкой, теперь она казалась нерешительной. Возможно, он почувствовал, что вокруг лежит иной мир, — ведь по обоим бортам можно было разглядеть ночную пустыню на берегах: по правую руку Аравия, по левую — Египет.
Эмили шепнула мне, что узника зовут Нимейер, что-то в таком роде. Имя было как будто европейское, хотя сам он был откровенным азиатом. На вид — помесь сенегальца с кем-то еще. Однажды мы подслушали, как он разговаривал со стражником, пока на него надевали новые цепи. Голос у него был глубокий, ровный, слова он произносил медленно. Рамадин решил, что таким голосом можно и загипнотизировать — один на один в пустой комнате. Рамадину вечно мерещились всякие опасности. Но мы запомнили это глухое молчание. Эмили сказала примерно то же самое. Кто-то рассказал ей: голос у него «привлекательный», но «пугающий». А вот когда я захотел узнать, кто именно, она немедленно замкнулась. Меня это удивило. Мне казалось, что ее доверие я уж всяко заслужил. А потом она добавила:
— Это не моя тайна. Чужая. Не могу тебе ее открыть, понимаешь?
Как бы то ни было, когда Нимейера снова стали выводить к нам на палубу на ночные прогулки, возникло ощущение, что восстановился некоторый порядок вещей. Вот мы сидим в шлюпке, глядя на него, слушая адский скрип цепей о доски палубы. Дойдя до конца цепи, он останавливался и вглядывался в ночь, будто мог что-то там различить, будто где-то в далеком далеке, во тьме пустыни, некий человек вел учет каждого его движения. А потом он разворачивался и возвращался тем же маршрутом. В конце концов железный ошейник с него все-таки сняли. Мы услышали, как он обменялся со стражниками несколькими негромкими словами, а потом его увели вниз, в некое место, доступное нам лишь в воображении.
«Вниманию санитаров с носилками!
САНИТАРОВ С НОСИЛКАМИ ПРОСЯТ ПРОЙТИ К БАДМИНТОННОЙ ПЛОЩАДКЕ НА ПЕРВОЙ ПАЛУБЕ». Мы помчались смотреть. Это было одно из самых интересных объявлений, прозвучавших в громкоговорителе. Чаще объявляли про всякие лекции в салоне «Клайд», вроде «Прокладки подводного кабеля между Аденом и Бомбеем» или вот еще что мистер Блеклер расскажет «О недавно проведенной реставрации рояля Моцарта». До показа «Четырех перьев» капеллан выступил на тему «Крестовые походы: за и против. Зашла ли Англия слишком далеко?» Рамадин с мистером Фонсекой сходили на эту лекцию и, возвратившись, доложили, что, по мнению оратора, Англия могла бы зайти гораздо дальше.
Поползли новые слухи: что, мол, тело Гектора де Сильвы, уже двухдневной выдержки, скоро захоронят в море. Капитан хотел дождаться, когда мы войдем в Средиземное море, но властная вдова де Сильвы настаивала на быстрых и приватных похоронах. Тем не менее не прошло и часа, а все уже знали, где и когда состоится горестная церемония. Стюарды огородили участок на корме, где предполагалось отслужить заупокойную, но зеваки быстро облепили канаты и столпились на металлических трапах — а некоторые глазели с верхних палуб. Те, кто был менее заинтересован, поглядывали сквозь окна курительной комнаты. В результате завернутое в саван тело — по сути, большинство из нас тогда увидели Гектора де Сильву впервые — пришлось нести по узкому проходу в неохотно расступавшейся толпе. Следом шли вдова, дочь и лекари (один в полном деревенском облачении), а также капитан.
Я еще ни разу не бывал на похоронах — а эти, можно сказать, отчасти даже состоялись по моей вине. Неподалеку я увидел Эмили, она бросила на меня предостерегающий взгляд, сопровождавшийся легким покачиванием головой. Я увидел барона — он стоял рядом с родственниками де Сильвы. Все обитатели «кошкиного стола» были налицо. Даже мистер Фонсека вылез из своей каюты и явился на церемонию. Он стоял с нами рядом, облаченный в черный сюртук и при галстуке — видимо, обзавелся ими в Форте у Кунданмала для грядущей английской жизни.
Мы смотрели вниз на мелкие фигурки свиты, обступившие складной стол, на котором возвышался бюст Гектора де Сильвы, окруженный цветами. Слова заупокойной молитвы едва до нас долетали. Голос священника истаивал и терялся в содроганиях ветров, прилетавших из пустыни. Когда родные подошли к обернутому тканью телу, все мы подались вперед, чтобы увидеть, какие там тайны передают мертвецу. А потом Гектор де Сильва соскользнул за борт и исчез в волнах. Не было ни винтовочного залпа, ни пушечных выстрелов, которые сулил нам Кассий. Больше до конца церемонии ничего не делали и не говорили. Только мистер Фонсека вполголоса декламировал соседям: «Море, кто счастлив тобой? Кто жаден до впадин свинцовых взамен толчеи городских площадей и роскоши залов дворцовых?» Строки Киплинга он произнес так, что мы ощутили их мудрость и величие. А вот их сарказм в свете биографии Гектора де Сильвы до нас не дошел.
Во время чая состоялась лекция, подготовившая нас к прохождению Суэцкого канала: речь шла о Лессепсе и тысячах рабочих, умерших во время строительства от холеры, а также о значении канала для современной торговли. Мы с Рамадином пришли пораньше и обшарили столы с закусками на предмет самых вкусных бутербродов, — вообще-то, есть их предполагалось только после окончания лекции. В самой ее середине я наткнулся на Флавию Принс с двумя приятельницами по карточному столу — я как раз нес на предплечье несколько бутербродов. Тетя Флавия окинула меня дрогнувшим взглядом и, не сказав ни слова, прошла мимо.
В канал мы вошли по темноте, в самую полночь. Немногие пассажиры, дожидавшиеся этого события на палубе, успели задремать, и до них едва доносились звуки колоколов и гонгов, проводивших наше судно сквозь игольное ушко Эль-Суэца. Мы замедлили ход, чтобы принять на борт лоцмана-араба — он приплыл на катере и вскарабкался по веревочному трапу. Медленно поднялся на мостик, игнорируя окруживших его высокопоставленных лиц. Теперь судно было в его власти. Это ему предстояло провести нас еще более мелкими водами и выставить угол, под которым мы сможем протиснуться в узкий канал — по нему нам предстоит пройти сто девяносто километров до Порт-Саида. Мы видели лоцмана сквозь ярко освещенные горизонтальные иллюминаторы мостика рядом с капитаном и двумя офицерами.
