В канал мы вошли по темноте, в самую полночь. Немногие пассажиры, дожидавшиеся этого события на палубе, успели задремать, и до них едва доносились звуки колоколов и гонгов, проводивших наше судно сквозь игольное ушко Эль-Суэца. Мы замедлили ход, чтобы принять на борт лоцмана-араба — он приплыл на катере и вскарабкался по веревочному трапу. Медленно поднялся на мостик, игнорируя окруживших его высокопоставленных лиц. Теперь судно было в его власти. Это ему предстояло провести нас еще более мелкими водами и выставить угол, под которым мы сможем протиснуться в узкий канал — по нему нам предстоит пройти сто девяносто километров до Порт-Саида. Мы видели лоцмана сквозь ярко освещенные горизонтальные иллюминаторы мостика рядом с капитаном и двумя офицерами.
В ту ночь мы совсем не спали.
Через полчаса мы уже подходили к бетонному причалу, уставленному гигантскими пирамидами ящиков, — по нему, держась вровень с медленно идущим «Оронсеем», бежали люди с электрическими кабелями и багажными тележками. В омутах яркого желтого света кипела работа. Слышны были крики, свистки, а в один из моментов затишья раздался лай — Рамадин тут же решил, что это его аденский песик пытается прорваться на берег. Все мы втроем перевесились через ограждение, прерывисто дыша, вглядываясь. Эта ночь подарила нам самое яркое физическое воспоминание всего путешествия — я до сих пор время от времени наталкиваюсь на него во сне. Сами мы ничего не делали, но мимо судна скользил постоянно изменяющийся мир, переменчивая, подвижная темнота. Под береговыми опорами скрежетали незримые тракторы. Краны склонялись к самой воде, будто бы норовя подхватить на ходу одного из нас. До этого в открытом море мы делали двадцать два узла, а теперь вроде как еле тащились, со скоростью допотопного велосипеда, будто неспешно разматывающийся свиток.
На носовую часть палубы забрасывали тюки. К нашему ограждению привязали канат — один из моряков перелетел по нему на пробегавшую мимо землю, чтобы подписать территориальные документы. Я заметил, как с борта вынесли какую-то картину. Быстрый взгляд исподтишка — что-то в ней показалось знакомым, возможно, я видел ее в каком-то салоне первого класса. Зачем картину сгружали на сушу? Я понятия не имел, было это безупречно законным или несомненно преступным деянием, — лишь несколько офицеров руководили происходившим, огни на палубах были погашены, делалось все как-то приглушенно. Лишь ярко светились окна на мостике с тремя неподвижными силуэтами — можно было подумать, что судно ведут марионетки, подчиняясь указаниям лоцмана. Иногда он покидал мостик, выходил на воздух и свистел в темноту какому — то знакомцу, находившемуся на берегу. В ответ раздавался такой же свист, мы слышали всплеск — это цепь падала в воду, нос судна дергался, резко меняя направление. Рамадин все бегал с носа на корму и обратно в поисках своего песика. Мы с Кассием висели на шатких носовых леерах, откуда можно было наблюдать за мозаичной картиной внизу — торговец снедью со своим лотком, беседа механиков у костра, выгрузка мусора, — мы знали, что всех их, что все это больше никогда не увидим. Так мы и поняли незамысловатую, но очень важную вещь: в жизни каждому встретится много интересных чужаков, которые пройдут мимо, не обратив на нас внимания.
До сих пор помню, как мы шли по каналу, — видимость смутная, звуки с берега и сновидцы на палубе, равнодушные к этой разнообразной деятельности. Мы висели на леерах, подпрыгивая вверх — вниз. Мы запросто могли свалиться за борт и начать иную жизнь — принцами либо нищими. «Дядя! — вопили мы, если кто-то оказывался достаточно близко, чтобы различить наши фигурки. — Здорово, дядя!» И они махали в ответ, дарили нам улыбки. Всякий, кто замечал нас мимоходом, в ту ночь становился «дядей». Кто-то бросил нам апельсин. Апельсин из пустыни! Кассий все кричал, просил биди, но его не понимали. Какой-то докер поднял что-то в руке, то ли растение, то ли животное, но слишком уж надежно его скрыла темнота.
Больше ни одно судно не шло в ту ночь по темным водам канала. Радисты чуть ли не сутки трудились ради того, чтобы мы вошли туда ровно в полночь. Под качающейся на проводе электрической лампой там, на берегу, сидел за складным столиком какой-то человек, заполняя какие-то формы; потом он передал их гонцу, а тот нагнал нас и бросил утяжеленные металлическим грузом бумаги к ногам одного из моряков. Мы даже не приостановились, миновали гонца, а также человека за столиком, лихорадочно заполнявшего таблицы обменных курсов, повара, жарившего на открытом огне нечто поражавшее своим ароматом, завлекающее в ночь, искушающее покинуть судно, на котором мы уже пятнадцать дней ели только европейскую пищу. Кассий сказал: «Вот так пахнет ладан». А судно шло дальше, направляемое этими чужаками. Мы собирали свежие дары этой земли, вели меновую торговлю предметами, которые забрасывали нам прямо на борт. Кто знает, какие сделки были заключены в ту ночь, какое взаимное обогащение состоялось, пока подписывали официальные документы на вход и выход и передавали их обратно на берег, пока мы обрели и покинули недолговечный, непостоянный мир Эль-Суэца?
Мы вступили в утренний свет. Летучие тучи запятнали небо. Туч мы не видели на протяжении всего пути — если не считать тех, которые черными горами сгущались над судном и низвергались на нас во время штормов. На подходе к Порт-Саиду взметнулся в небо и повис над нами песчаный смерч, последний судорожный вздох Аравии, который спутал все сигналы радаров. Именно поэтому приход к Эль — Суэц был рассчитан точно на полночь — чтобы достичь Порт-Саида при дневном свете, когда можно управлять судном не вслепую. Словом, в Средиземное море мы вошли с широко открытыми глазами.
Незадолго до тридцатилетия я вдруг ощутил острую потребность снова повидаться с Кассием. Я продолжал дружить с Рамадином, часто проводил выходные в его семье, Кассия же не видел с того дня, когда мы бросили якорь в Англии.
И вот, как раз когда меня обуяло желание встретиться, я наткнулся на объявление в одной из лондонских газет. Была там и его фотография. Я бы его не признал, но рядом стояло имя. Он стал старше, волосы потемнели, — наверное, и я столь же далеко ушел от того мальчика, плывшего в Англию в пятидесятые годы. Объявление сообщало об открытии выставки его картин. Тогда я отправился в город, в галерею на Корк-стрит. Ехал я не столько полюбоваться его творчеством, сколько повидаться с ним — по возможности засесть за долгую трапезу и говорить, говорить, говорить. Я плохо представлял, что с ним сталось после тех трех недель, хотя и знал, что он стал довольно известным художником. К великому моему удивлению. Он остался таким же хулиганом? — гадал я. Остался таким же безрассудным, каким казался мне тогда? Ведь, в конце концов, некоторые частички Кассия так и осели в моем организме. Я еще раз посмотрел на объявление, которое вырезал из газеты, — на фотографии Кассий стоял, прислонившись к белой стене, вид у него был слегка воинственный.
А вот в галерее я его не застал. Была суббота, середина дня. Мне сказали, что выставка открылась несколькими днями раньше, и на открытии Кассий присутствовал. Я плохо представлял себе обычаи этого мира. Немного расстроился, что не застал старого приятеля, однако это оказалось не так важно. Потому что я отчетливо увидел Кассия в его работах. Крупные полотна занимали три зала в галерее Уоддингтон. Всего их было около пятнадцати. И все они рассказывали о той ночи в Эль-Суэце. Те самые желтые огни над ночным копошением, которые я все еще помнил, вернее, стал вспоминать в ту субботу.
Открытый огонь. Дряхлая учетная книга, которую лихорадочно заполняет писец за столиком, в студеном ночном воздухе. Поначалу картины показались мне абстракциями. Их действие будто происходило на самом краю или сразу за краем обычных цветов. Но едва я понял, где нахожусь, все переменилось. Я даже отыскал Рамадинова песика — тот смотрел на меня с катера. Все это обогатило меня, хотя я не понимал почему. Видимо, мне стало ясно, насколько мы были близки, почти как братья. Ибо и он запечатлел в памяти людей, за которыми я наблюдал в ту ночь, с которыми мы ощутили такое единение и которых больше никогда не видели. Только там. В том ночном городе из другого мира. Мы об этом никогда не говорили, но, видимо, оба это поняли. И теперь эти люди были рядом.
Я отыскал книгу для посетителей, где полагалось оставлять свои отзывы. Были среди них напыщенные, даже заумные, некоторые сводились к одному: «Прелестно!» На одной из страниц во всю ширину было нацарапано нетвердой рукой: «ВЧЕРА НОЧЬЮ СТАРУШКУ ИЗУВЕЧИЛИ».[13] Видимо, писал нетрезвый приятель Кассия. Больше на этой странице никто ничего не изобразил, фраза осталась в гордом одиночестве. Я немного полистал страницы и натолкнулся на имя мисс Ласкети — милая похвала таланту Кассия. Я пометил число и написал: «Пустынное племя оронсеев — злобных, коварных и агрессивных». Еще добавил: «Жаль, что не застал. Майна». Без адреса.
