— В Скандинавию надо съездить хотя бы для того, чтобы увидеть, как люди должны жить, — продолжала женщина с книгой. — Но остаться навсегда… нет. В ту жизнь не вписаться… В ней навсегда останешься чужаком.
Таня безучастно кивнула, продолжая смотреть на море.
— Вот именно. Несовместимость культур, — отозвался единственный представитель мужского племени в их компании — он обнимал третью женщину, клал ей голову на плечо, что-то шептал в ухо, а она млела от счастья. — И зачем отрекаться от языка, друзей? Ну, конечно, там прекрасно, но все чужое… В детстве даже перейти в другую школу — трагедия, а тут взрослому поменять всю жизнь…
Дальше разговор плавно заскользил вокруг темы эмиграции; мой друг принял в нем живое участие, я разглядывал Таню.
Она отличалась от подруг редкой грациозностью — и не показной, а естественной; я не мог не отметить, как она красиво сидела и как пластично шла по гальке к морю — худая, длинноногая, с маленькой грудью и прямо-таки точеной попой, и как, раскинув руки, входила в море, и как плавала, высоко держа голову над водой, а вернувшись, стряхивала капли и, присев на полотенце и откинувшись, подставляла тело солнечным лучам. Опытным взглядом я также отметил ее почти прозрачные глаза и большой пухлый рот — это явно говорило о повышенной сексуальности. Чтобы обозначить ее тип женщины, скажу — у подобных особ желания и страсти тщательно скрыты под маской застенчивости. Именно поэтому, ну и еще от палящего солнца, в первые минуты ее темперамент мне показался каким-то пригашенным. Даже когда она несколько раз поворачивалась в мою сторону и наши взгляды встречались, причем она надолго задерживала взгляд и смотрела с некоторым вызовом, но даже при этом ее заинтересованность выглядела какой-то тусклой. Я подсел к ней, и с обычным своим напором, особенно не оригинальничая, начал:
— Какая худенькая женщина. Страшно обнимать.
— А вам и не предлагают, — медленно ответила она, но тут же ее глаза округлились и я почувствовал — в ней началось тревожное балансирование; через секунду она произнесла уже с некоторым укором: — Но зря боитесь.
Я воспользовался ее призывом, обвил рукой узкую талию и она податливо наклонилась ко мне. Мы познакомились, назвав свои имена, и долго говорили вдвоем, отключившись от компании, и она уже проявляла всю свою искрометную эмоциональность. Прежде всего, не смущаясь, объяснила готовность упасть в мои объятия:
— …Здесь сплошные провинциалы, а уж лучше общаться с посредственным ленинградцем или москвичом, чем с самым респектабельным провинциалом. Один их говор чего стоит!.. А вас мы заметили сразу…
Во время разговора я даже не заметил, как мы перешли на «ты», но это доказывает — мы воспламенились, сразу потянулись друг к другу, сразу обнаружили родство душ, и спешили сблизиться.
Спустя два дня, ночью, когда наш роман уже полыхал вовсю, в минуту приятной усталости, прильнув ко мне, она сказала, что «изголодалась», поскольку у нее «давно никого не было» и призналась, что увидев меня, сразу «решилась на все».
Наши отношения имели протяженность в неделю, и контур этих отношений менялся изо дня в день. Я не знаю, что это было — любовь или что-то другое, скорее — эмоциональный порыв с ее стороны, душевное исцеление от одиночества, с моей — увлечение, которое грозило перейти в продолжительную связь. В минуты нежности женщины называли меня по-разному: Ленчик, Леонтий, Леонардо (это особенно звучало!), она звала меня Леонидик.
В тот вечер, когда мы познакомились на пляже, ленинградцы пригласили нас в открытое кафе на набережной, где по их словам «подавали приличное вино и играла приличная музыка» — там они бывали каждый вечер. Из того кафе открывался захватывающий вид на бухту и мой друг романтик прочувственно произнес:
— У меня такое впечатление, что моя душа уже здесь бывала в прошлой жизни.
Ленинградцы тут же подхватили тему «перевоплощения душ», предположили, кем были в прошлом, вообразили, кем будут в будущем. Я в этой болтовне не участвовал — пялился на Таню и, можно сказать, потирал руки, в предвкушении нашего романа.
Мы хорошо провели время, если не считать, что к концу вечера соседний стол оккупировала шумная ватага подростков-хиппи; они явно накурились «травки» и вели себя вызывающе-развязно: кидали друг другу пивные бутылки, из бумажных стаканов устраивали хлопушки.
— Хиппи — варвары, — сказал ленинградец, — оставляют после себя окурки, пакеты, все, что может выдержать пляж.
— А места их тусовок следовало бы сравнять с землей, — добавил мой друг и величественным библейским жестом поднял руку, как бы карая подростков за экологическую безграмотность.
Наши расхристанные соседи распоясывались все больше; на замечания официантов отвечали хамскими словечками. Спектакль затягивался и портил нам вечер; мы с другом осадили юнцов твердыми окриками, а ленинградец показал им кулаки — они у него были внушительных размеров. Столь решительные действия ненадолго охладили пыл хиппи, но вскоре они опять взялись за свое. В конце концов их забрали в милицию, а заодно и нас — то ли как соучастников беспорядка, то ли как свидетелей — «там разберемся», — сказал сержант.
Полчаса мы провели в отделении и за что пострадали, никак не могли понять, тем не менее к этой истории отнеслись с юмором, и ленинградцы и мой друг отправились по домам в неплохом настроении.
А мы с Таней расставаться не собирались — возбужденные вином и объятиями, испытывали сильное влечение друг к другу, но ко мне пойти не могли — у нас с другом была одна комната и хозяйка поставила условие проживания — женщин не приводить. Таня тоже обитала с подругой и, чтобы в темноте приблизить светлый момент, нам ничего не оставалось, как направиться в парк. В укромном уголке парка среди фиговых деревьев мы и набросились друг на друга, и что запомнилось, так это ветры: морской, который не могли погасить даже деревья, и ветер страсти, который разрывал нас на части. Да, именно они, особенно второй.
Утром на пляже ленинградки смотрели на нас с восхищением, но подтрунивали над моими ободранными коленями и локтями, и над Таниными синяками на спине.
— Победы не даются без жертв, — с озорством изрек ленинградец.
Дальше они с моим другом в полушутливом тоне стали болтать о том, что при современной скорости жизни человек не способен на долгое напряжение, серьезные чувства, что сейчас эти самые чувства недолговечны, потому и дружба не та и не та семья, и вообще все поверхностно, временно.
Эти пуритане явно кидали камни в мой огород — вероятно, из черной зависти; с другой стороны хотели выглядеть основательными, надежными поклонниками; один выпендривался перед своей возлюбленной, с которой, как я понял из их разговоров, он встречался уже второй год, другой — перед свободной ленинградкой, отношения с которой находились в стадии поиска общих интересов, и мне было ясно — до конца отдыха он в лучшем случае прикоснется к ее мизинцу. Он никогда не изменял своему стилю и все его романы протекали в подобном замедленном темпе: если через неделю после знакомства он обнимал женщину, то можно было с уверенностью сказать — через месяц ее поцелует, а еще через полгода предложит лечь в постель; обычно, к этому времени его возлюбленная находила себе другого, а ему предлагала остаться друзьями.
Наш с Таней оглушительный роман развивался успешно — в парке мы провели еще две ночи, а затем у влюбленных ленинградцев закончился отпуск, они уехали и освободили террасу, которую занимали; на нее переселилась Таня и мы уже встречались в цивилизованных условиях, хотя и украдкой.
Дело в том, что хозяин Тани, какой-то работник поссовета, сдавал комнаты только «пристойным женщинам» (сдавал весь дом, сам ютился в сарае) и, вроде нашей хозяйки, ставил определенные условия; прежде чем сдать террасу влюбленным ленинградцам, этот блюститель нравственности потребовал их паспорта и бедной парочке пришлось сочинить легенду о заявлении в загсе. Так что мы с Таней ненадолго уединялись на террасе днем, когда хозяин наведывался в поссовет, и после того, как он засыпал в сарае — в этом случае я уходил от Тани под утро, перелезая через забор в двух метрах от террасы. Так все обстояло, прекрасно обстояло.
Что меня поражало в Тане во время наших дневных любовных сеансов, так это ее гибкость — она легко складывалась пополам, так что я одновременно получал и физическое и эстетическое удовлетворение. А по ночам, в темноте, она шептала:
— Возьми же меня скорее, возьми!.. Господи, никогда так хорошо не было!
Во время этих ночей в наших отношениях появилась новая свежая струя. Таня рассказала мне всю свою жизнь, рассказала доверительно, искренне, без всякой рисовки, и я никак не мог понять — для чего так обнажаться перед человеком, с которым связывает только физическое влечение, для чего усложнять и без того незначительную радость?
