Прежде чем я успел раскрыть рот, он принялся потирать руки и, зажигая сигарету, добавил:
— «А» упало, «Б» пропало, а потом трубы не стало. Мне не кажется, что будет правильным, если мы сейчас расстанемся из-за твоих планов насчет Сеара, Эмануэл.
Промолчав, я потом долго думал, что означали эти его слова.
К концу третьего дня компания Блондина стала для меня невыносимой. Спать бок о бок с таким человеком как он, чувствовать кислый запах его пота, слышать его попукивание, храп и бесконечное рыгание, сопровождающееся выбросами вони изо рта, было самым настоящим наказанием. Я уже пережил нечто подобное в дешевом пансионе, в Сан-Паулу. Однако когда к тому же еще и понятия не имеешь, какие действия могут произойти в следующее мгновение, дело принимает совершенно другой оборот. Спать рядом с человеком, о котором знаешь, что он крайне опасен! Уже одно это не давало мне возможности чувствовать себя относительно спокойно ночью. Кроме того, автомобили, проносясь на высоких скоростях по перекрытиям моста, тоже очень мешали. Их слышно было уже издалека, и едва различимый гул мотора был для моей головы как беспощадный разрез скальпелем. Как будто кто-то заранее предупреждал, чтобы я не смел закрывать глаза.
Я буквально похолодел от ужаса, когда на второй день он, прежде чем лечь спать, пристроил у своего изголовья револьвер тридцать восьмого калибра с усиленным стволом и рукояткой из дерева, украшенной резьбой по диагонали. Как знать, возможно, что из этого оружия он выстрелил в старика Кастру и ранил Жануарию? Потеряв контроль над собой, я медленно встал. Блондин мгновенно проснулся и схватил меня за руку: «Что случилось, Эмануэл? Не спится?» Я сказал, что разболелась голова, или что-то в этом роде, и мне нужно глотнуть свежего воздуха. Блондин тоже встал, как будто не поверив мне. Беззаботно потерев руки, потом он протер глаза, широко зевнул, демонстрируя запредельную усталость, и произнес: «А мне спится здесь, словно правосудию, Эмануэл».
Я взглянул на него и подумал: как только земля таких держит? Будто услышав эти слова, Блондин подошел ко мне, присел на корточки у самой воды и замолчал. Вода в реке была черной как ночь и неподвижной. С размеренным упрямством квакали лягушки. Время от времени вдали вспыхивало зарево. Оно нарастало, приближаясь, и автомобиль с грохотом пролетал по мосту, как молния. Потом тишина постепенно возвращалась. А еще через несколько секунд снова можно было услышать кваканье лягушек, мяуканье лесных котов и непрерывное пение множества сверчков.
Долго молчать было неудобно, и я спросил про одну из разновидностей ягуаров, потому что в памяти еще свеж был спор, состоявшийся накануне, когда Блондин доказывал, что в этих местах не осталось ни одного ягуара. Он поддержал начатый таким образом разговор, сказав, что в Баии и Сержипи, даже в холмистой местности и в горах, уже не встретишь и лесной кошки. Я не согласился. Но он со знанием дела заявил, что если бы сюда даже и забрел случайно какой-нибудь бедолага, то сошел бы с ума и ему пришлось бы все время прятаться, скрываясь от браконьеров. Там, где машины распугивают птиц и менее осторожных животных, ягуар никогда не появится. Ягуары обречены на вымирание. И Блондин завелся, наверное, это была его излюбленная тема. Он рассказал о том, что ягуары не мяукают как коты, и их повадки не имеют ничего общего с лисьими. Оказалось, что лисы ориентируются ночью, прислушиваясь к кукареканью петухов, так как куры — их основная добыча, которую они обычно уносят в свои норы. Потом он, без какого-либо перехода, начал рассказывать истории, случившиеся в Минас-Жерайс. Они относились к тем временам, когда ягуары нападали на людей, крупный рогатый скот и коз. Ему известны были все разновидности ягуаров: черный, пятнистый, красновато-коричневый. Говоря о свирепости этих хищников, он, усиленно жестикулируя, разыграл целое театральное представление и только потом попробовал меня убедить в достоверности рассказанного с помощью аргументов: «Послушай, Эмануэл! Ты думаешь, что это были обычные кватис, жупурас, маос-пеладас, кагамбас или, может быть, хорьки и прочая мелочь вроде лесных котов? Так вот, поверь мне! Это были сусуаранас, или ягуары-кангусус. А они весят до ста килограммов!»
Последнее рассмешило меня. И чтобы не выглядело так, что смех вызывает лично он, я произнес несколько раз: выдумки Минас-Жерайс! Минас-Жерайс!
Эта фраза, кажется, как-то по-особому подействовала на него. Явно оттаяв, он стал рассказывать о себе, начав с самого раннего детства, прошедшего в Минас-Жерайс. По его словам, ему хотелось стать инженером, но оказался в интернате семинарии, так как отец решил сделать из него священника.
— Представь себе, я — и вдруг священник, возносящий молитвы во славу святых и святош, наставляющий юношей. Забавно! Я и до сих пор помню, как один из семинарских наставников, взявший попечительство надо мной в первые дни, со временем стал для меня в интернате вместо отца. Он ласкал меня, целовал, обнимал, усаживал на свои толстые колени и укачивал перед сном, рассказывая разные истории, как будто бы я был его собственным ребенком. Одна из его историй у меня всегда вызывала слезы. Она была о жизни Святой Терезы, которая в возрасте четырех или пяти лет убежала из дома в лес. Когда родители ее нашли и спросили, почему она так поступила, она ответила: «…чтобы меня съели волки или леопард». Она хотела провести жизнь так, чтобы потом взойти на небо, и была готова ради этого быть растерзанной дикими зверями.
Возможно потому, что моя голова была и без того переполнена всякими загадочными и необъяснимыми историями, каждый раз, слушая как толстый падре рассказывал мне об этом, я засыпал. А проснувшись, обнаруживал себя в своей постели. Наверняка он относил меня туда на руках.
Поскольку я считался вспыльчивым, трудным ребенком, то спал один, отдельно от других в небольшой комнате, которая, как теперь думаю, была кельей. Причиной было то, что отец наговорил обо мне много всякого вздора. Он таким образом хотел лишь объяснить, почему отдает меня в семинарию, но, видимо, пересолил, и даже священник возмутился и чуть было не отказал ему. Не понимаю, почему я почувствовал, что этот священник относится ко мне иначе, чем мой родитель. Такой нежности, теплоты и любви, не было в моем отце. Матери я не знал, — она умерла при моем рождении.
В одну из холодных ночей, как эта, Эмануэл, мне приснилось, что свирепый волк или лев, кто его знает, преследует меня в дремучем лесу. Я бежал изо всех сил, стараясь уйти от этого жестокого преследователя, но волк все же меня догонял. Мешали огромные стволы деревьев. Иногда на пути попадались заросли лиан, в которых я запутывался, как в паутине. Наступил момент, когда стало понятно, что спасения нет, волк в последнем прыжке открыл пасть, готовый схватить меня и тут же сожрать. И вдруг, как в житиях святых, появился ангел, вставший между мной и волком, и изготовился к бою. Ангел в руке держал копье с огненным наконечником. Он замахнулся, нацелившись прямо в волчью морду. Раздался страшный вой, и хищник начал понемногу отставать. Я в ужасе продолжал наблюдать, как разворачивается этот грозный сон. Вдруг, как если бы наступило пробуждение, вой прекратился, исчез и раненый волк, а я стал искать моего спасителя, чудесного ангела. Как по волшебству, он превратился в толстого священника, того самого, который рассказывал мне разные истории. И тогда я почувствовал, что засыпаю, что мне тепло и охватила приятная истома. Я ощущал прикосновения к своему лицу, к груди, и этого было достаточно, чтобы вызвать дрожь во всем теле. Моя дубинка пришла в состояние эрекции, потому что я был достаточно зрелым, и ангельское или божественное блаженство полностью овладело мной. И я начал медленно покачиваться на постели — вверх и вниз, не отдавая себе отчета, происходит ли все это во сне или наяву.
Удовольствие стало еще более сильным, и меня бросило в жар. Член, напрягшийся до предела, как будто бы вставили во что-то мягкое, теплое, влажное, гладкое. Я никогда не думал, что такое возможно и был на грани обморока от остроты переживаемых ощущений. Если смерть можно почувствовать, то я думаю, что это будет очень похожее переживание. Размеренное скольжение внутри гладкой поверхности, обхватывающей мою дубинку, вдруг вернуло к реальности, и я проснулся. Открыв глаза, первое, что увидел в темноте, были неясные очертания огромного тела, бившегося в конвульсиях. Прикосновения ко мне были легкими, человек предпринимал все усилия, чтобы не совершить грубого движения.
Испугавшись еще больше, я подумал, что продолжаю спать. Но нет, это не был сон. Я не спал и беспомощно лежа на матрасе, оказался совершенно неспособен дать отпор насилию. Невозможно было сопротивляться тому таинственному нечто, доставлявшему мне наслаждение, ранее не ведомое. И я снова закрыл глаза, испытывая самый настоящий экстаз. Инстинктивно я вытягивал руки вверх, пока не схватился за какой-то круглый притиснувшийся ко мне обрубок, напоминающий шляпного болвана. Для меня он был спасительным обломком доски, последней соломинкой, уцелевшей в океане удовольствия. Только позже, когда пришла усталость, я понял, что это была голова, так как почувствовал колючесть волос и то, как губы жадно целовали мои плечи, а зубы, не смыкаясь до конца, осторожно, но настойчиво покусывали кожу, то ниже, то выше, поднимаясь по шее к лицу. Знакомый запах одеколона не оставлял сомнений, что это был тот самый толстый падре, который столько раз относил меня в постель на своих руках.
