Ольга с любопытством взглянула на меня, негромко спросила:
— Это ты искренне?
— Конечно.
Она не поверила, что я считаю кого-то умнее себя, но в словах моих не содержалось ни капли лжи. Перед Буровым я всегда чувствовал себя мальчишкой. Но тогда можно ли его назвать другом?
— А среди писателей у тебя есть друзья? — спросила девушка.
— Я не встречал ни одного.
Мне тогда подумалось, что она говорит о писателях-людях, а не об их книгах. Вероятно, я выглядел не очень сообразительным, но Ольга ничем не дала мне понять, что я сказал глупость.
— А мне последнее время стал нравиться Блок. Прежде я, наверно, не понимала его, а теперь дошло.
Позже, вспоминая этот наш разговор, я вполне оценил, с какой она осторожностью говорила о книгах: она боялась нечаянно сделать мне больно, хоть чем-то показать свою начитанность.
— Хочешь, я тебе почитаю? Стихи…
— Ты наизусть учишь?
— Сами запоминаются. Не все, конечно. Вот послушай:
Я не спеша собрал бесстрастно
Воспоминанья и дела;
И стало беспощадно ясно:
Жизнь прошумела и ушла.
— Правда, хорошо?
Я кивнул, хотя ничего особенно хорошего в этих стихах не почувствовал. Моя собственная жизнь не прошумела и не ушла, я верил, что она впереди.
Ольга, наклонившись вперед, приблизив свое лицо к моему, шептала:
— Особенно потом:
Еще вернутся мысли, споры,
Но будет скучно и темно;
К чему спускать на окнах шторы?
День догорел в душе давно.
— Неужели не видишь эти шторы и женщину у окна, а за окном ночную улицу?..
Мы сидели и разговаривали, а за перегородкой слышались голоса и смех. Растопили печь. Стало тепло.
Ольга сняла пальто и оказалась в черной юбке и белой летней кофточке с короткими рукавами. Все это время она неторопливо припоминала стихи, читая их для самой себя, словно забыв обо мне:
Есть минуты, когда не тревожит
Роковая нас жизни гроза,
Кто-то на плечи руки положит,
Кто-то ясно заглянет в глаза…
— Удивительно? Правда?
— Да, — опять кивнул я, не думая о стихах.
Я любовался ее обнаженными смуглыми руками и вдруг подумал, что самое прекрасное у женщины или девушки именно они… Даже теперь, на склоне дней, читая Блока, я всегда вспоминаю Олины руки…
Мы сидели и разговаривали. Запахло вареной картошкой, а потом кофе. Натуральный кофе — это была единственная настоящая роскошь тех голодных лет. Зеленоватые зерна, похожие на фасоль, продавались чуть ли не в каждом магазине (больше и продавать-то было нечего). Мы покупали их, пережаривали и мололи на ручных мельничках, наслаждаясь чудесным запахом. (Должно быть, в Томске разгрузили целый эшелон закупленного где-то на Востоке кофе, и то, что предназначалось всему Советскому Союзу, досталось нам одним.)
Снова вошла Зоя Маленькая, мгновенно оценила изменявшуюся обстановку, наши оживленные, счастливые лица и заметила Ольге:
— Ну, вот видишь, а ты говорила — не надо…
Она поставила перед нами миску с дымящимися кусками горячей картошки, чайник с кофе и по стакану разведенного спирта. Подмигнула Ольге.
— Хватит тебе, — смутилась Ольга.
Теперь я не жалел, что остался. Мы ели картошку и пили горячий кофе из одной эмалированной кружки. Про спирт мы забыли. Нет, не забыли, но он нам не был нужен. А те, по другую сторону перегородки, видимо, уже выпили свое, потому что оттуда доносились возбужденные голоса и беспричинный смех.
Ольга делала вид, что не слышит шума за перегородкой. Лучше бы, и правда, не слышала, потому что Бекас два раза грубо выругался. Такая у него дурацкая привычка. Зоя Маленькая как ни в чем не бывало продолжала шутить и смеяться, а Ольга поморщилась. Потом что-то случилось. Загудели голоса Морячка и Бекаса у входной двери.
— Ты чего поднялся? — спрашивал Морячок.
— Где моя шапка?
— Ты с ней разговаривай. А я ни при чем…
— Не строй из себя дурочку. Идите вы все…
Сильно хлопнула дверь. Бекас ушел.
Зоя Маленькая спросила:
— Что с ним?
— Сбрындил, — ответил Морячок.
— Ну и скатертью дорога.
Потом, вероятно, Зоя Большая стала одеваться, потому что ее подруга спросила:
— Ты-то куда?
— А зачем я здесь?
— Никуда не ходи — ты пьяная.
— Ни в одном глазу.
— Зоенька, о чем же ты? Ну, не надо плакать. Ну, ушел, и черт с ним…
— Ну, вот и эта обиделась… Что мне только с вами делать? Ольга, твой не убежал?
— Нет еще, — ответила девушка, смеющимися глазами глядя на меня.
— Значит, спать будем. Дверь не запирай — может, Зоя вернется…
Морячок и Зоя Маленькая о чем-то шептались. Зоя крикнула нам:
— Скоро вы свет погасите?
— Скоро, — откликнулся я.
— Ольга, учти, на утро свечи не останется.
— Пей, — пододвинул я Ольге стакан.
— Нужно ли? — спросила она, испытующе смотря мне в глаза.
— Нужно.
Она с сомнением покачала головой. Взяла стакан, сделала глоток, задохнулась и отвернула лицо от меня. Я понял, что она действительно не может пить.
И тут я сделал глупость: взял свой стакан и молодцевато, не морщась, выпил его до дна. Через несколько минут я был уже дураком.
— Ты куришь? — спросила Ольга. — Сверни мне.
Я стал сворачивать цигарку, пальцы не слушались, табак сыпался на пол.
— Оля, зачем тебе?
Она не ответила, взяла из моих рук табак и бумагу, неумело слепила папиросу и закурила от свечи. И тут же закашлялась.
— Как вы можете?
Ее слова показались мне очень смешными. Я стал хохотать и не мог остановиться. В голове все вертелось: и свеча, и Ольга, и стол. Вошла Зоя Маленькая в белой нижней рубашке и дунула на свечу:
— Вот вам, если сами не понимаете.
Ушла и тут же включила на полную мощность репродуктор.
— У нас тоже, — стал я объяснять, — Аграфена Ивановна… Не может без радио… Мы сколько раз ей говорили… У нее муж слепой, а прежде на генералов шил… Мундиры и тому подобное. Она хочет его крысиным ядом… Ха, ха…
А музыка была чудесная, прямо выжимала из меня слезы. Играли скрипки что-то невыносимо печальное.
— Ты только послушай, — сказал я Ольге. — Это не музыка, а настоящее убийство… Из живого человека вырезают сердце…
Все, что я говорил, казалось мне чрезвычайно значительным и умным. Ольга, вероятно, была другого мнения, потому что сказала:
— Тебе надо лечь, ты устал.
Спорить я не стал. Она была хозяйкой, и ее надо было слушаться.
Сперва была полная темнота, потом прорезалось голубое окно.
— Как затемнение, — сказал я.
— Не надо об этом.
— Вот мы и встретились, — сказал я.
— Поздно…
Что было после этого, помню только несвязными кусками. Я хотел подняться на ноги и повалился на койку. Лежал и чему-то смеялся, а Ольга расшнуровывала мои ботинки. Затем укрыла меня одеялом и села рядом. Я целовал ей руки и спрашивал:
— Ты помнишь Гимназическую? На одном доме, на углу, лицо сфинкса. Скульптура…
Невыразимо тоскливо кричала скрипка. Оля о чем-то плакала. Потом Зоя Маленькая выключила радио, и наступила тишина. Ольга легла рядом. Я обнял ее. Она крепко сжала мои руки и сказала строго:
— Лежи смирно, а то я уйду.
— Я противен тебе?
— Нисколько. Но тебе сейчас надо уснуть… Дома-то хватятся?
— Нет, дома никого нет… Оля, милая, я постыдно пьяный.
— Только, ради бога, не переживай. Спи, пожалуйста.
И я уснул. Уснул позорным пьяным сном, прижав к губам Ольгину влажную ладонь.
Утром я проснулся оттого, что кто-то гладил меня по волосам. Светало.
— Ты пойдешь на работу? — спросила Ольга.
Она поставила на стол чашку горячего кофе и кусок хлеба. Мне ничего не хотелось. Страшно болела голова.
— Тебе надо поесть. Обязательно.
— Оля, прости меня, — зашептал я. — Я вел себя как последний идиот.
— Пустяки, — проговорила она. — И не казнись, пожалуйста. Считай, что мы не встречались… Вот твои ботинки.
Ботинки были теплые — это она позаботилась поставить их на обогреватель. Морячок позвал от двери:
— Ты скоро?
— Мы еще увидимся? — спросил я Ольгу.
— Конечно, нет.
— Почему?
— Неужели сам не понимаешь?
Я немного понимал, но мне не хотелось верить этому.
— Иди, а то опоздаешь.
Я обнял ее и крепко поцеловал в губы. Она ответила мне. Последнее, что запомнилось, — какая-то непонятная, жалкая улыбка на ее лице.
— Мы еще увидимся, — сказал я упрямо.
Она отрицательно покачала головой.
На улице я спросил Морячка:
— Что произошло с Бекасом?
