Предотвратил т. н. «бархатный бунтик». Три ключевых его фигуранта: самопровозглашенный глава парламента Зигмунд Сераковский, самопровозглашенный премьер–министр Валерий Врублевский, кандидат в президенты Ярослав Домбровский — исчезли ноябрьской ночью во время совместной пьянки на правительственной даче у Сераковского. По официальным данным, они «выкрали» себя сами, для того чтобы бросить тень на Муравьева, собрать силы и организовать новую «революцию». По другим данным, все трое были убиты одним из спецподразделений МГБ.
Муравьев утверждает, что в момент их исчезновения разучивал фортепианные ноктюрны Шопена. На пресс–конференции он предложил журналисту, задавшему вопрос, где был Муравьев в ночь исчезновения, сыграть ему лично эти ноктюрны, после чего журналист спешно покинул страну и в настоящее время проживает в Норвегии.
Патриарший экзарх, во время вручения иконы архистратига Михаила, публично назвал Муравьева «палачом и людоедом», после чего был смещен с поста церковью, и с тех пор его никто не видел (по официальным данным, стал монахом–затворником в монастыре в д. Жировичи).
Семейное положение: женат, сын учится в Лондоне.
Министерство госбезопасности
Протокол аудиодокументирования
объекта «Жилая квартира
по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 2 сентября
Ст. оперуполномоченный Цупик Е. П.
Наблюдаемые Гоголь, Лиса появились в 18.36, квартиру открыли ключом. В 18.45 проследовали в спальню (микрофон 1), откуда доносились звуки животного, страстного происхождения. В 19.30 началась беседа.
Микрофон 1
Гоголь. Мы дышим в ногу.
Лиса. Левой, левой!
Гоголь. А давай теперь на твой выдох — мой вдох. Вот так, да. Вот так.
Лиса. Как тихо. Здесь все это время было так тихо? Так интимно тихо? Нас, наверное, слышно.
Гоголь. Кому интересно нас слушать? Давай включим свет.
Лиса. Не надо, не надо. У меня при свете ощущение, как будто мы на виду, а когда в темноте, есть только ты и я.
Гоголь. У тебя нос горячий.
Лиса. А у тебя губы сухие.
Гоголь. Губы сухие. Как кора дерева?
Лиса. Скорей как песок в жару на линии прибоя после того, как волна убралась, лениво так, и побелело, выгорело, но она уже шелестит, шелестит обратно, и сейчас он…
(Наблюдаемые издают звук поцелуя «взасос».)
Гоголь. Я стою посреди влажного луга, тронутого росой. Надо мной — первобытное небо, ультрафиолетовое, в белесых перьях, это — начало мира, нас с тобой только что слепили, сначала меня, потом — тебя. И повсюду роса, как капельки неба, ногам мокро, но это легкая, блаженная влага. Закрой глаза, я покажу тебе этот луг.
Лиса. Веди меня. Я вижу радугу.
Гоголь. Только что был дождь. Это не роса, а капли дождя. Так хорошо дышать. Если тебе будет грустно, давай встречаться на этом лугу. Вот на этом месте, под радугой.
Лиса. Под радугой. Я запомнила.
(Судя по всему, сцена, следующая ниже,
описывает ощущения бредового характера,
сопровождавшие т. н. «оргазм» у Гоголя.)
Гоголь. Когда мы шли за ним, я как будто видел вдали какое–то присутствие. Притягательную красоту, сначала просто намеком, как облако над далеким горизонтом в незнакомой местности, и не понимаешь — это в небе или на земле, это заснеженная вершина или атмосферный фронт? Но приближаясь, приближаясь, распознаешь — подушку освещенного верха, иссиня–черное подбрюшье, уже прорвавшееся дождем, и нечто самое главное — радуга, наша радуга, — в том месте, где на косую муть дождя упали солнечные лучи. И я летел к ней, я видел эту мелодию из нескольких цветовых нот, и каждый цветок во мне распускался и тянулся вперед, а я — не успевал, не успевал за цветками, и их стебли рвались и падали, и становилось жарко, и хотелось пить, я думал, что моя цель — добежать и увидеть радугу над собой; я тянулся к радуге, а она висела на одном месте, как прибитая к небу, мой путь был усеян лепестками осыпавшихся, сгоревших от жары цветов. И вот вдруг я понял, что дело не в том, чтобы ее догнать, а в том, чтобы ее понять, и, когда это у нас случилось, ощущение было, будто я понял, как это — быть радугой. Через меня заструились все цвета, все цветы, все света и светы.
Лиса. Я тебе сейчас Светы заструю один раз!
Гоголь. Какая ты агрессивно неромантичная. Ой. У нас кажется проблема!
Лиса. Что такое?
Гоголь. Видишь ли. Выражаясь твоим агрессивно неромантичным языком, в какой–то момент защищенный секс у нас внезапно превратился в незащищенный. Оказывается. Вот ведь. Я и не почувствовал ничего.
Лиса. И я тоже.
Гоголь. Есть два выхода из ситуации. В аптеке…
Лиса. Нет.
Гоголь. Это безвредно. Лиса. Нет.
Гоголь. Тогда будем надеяться, что овуляция… Блин, больно же! Я ударился, между прочим.
Лиса. За слово «овуляция», медведь, в приличных домах сбрасывают с кровати! У нас — приличный дом.
Гоголь. Я, между прочим, ударился.
Гоголь. А я тебя укушу.
Лиса. Ой ну!
Гоголь. Черт, ну что ж ты так дергаешься.
Лиса. Пододеяльник порвал, медведь!
Гоголь. Это ты порвала, когда дернулась!
Лиса. Что ты все время что–нибудь рвешь?
Гоголь. Там, в парке, сама за гвоздь зацепилась!
Лиса. Так. К следующей встрече берем ниточку, иголочку и зашиваем.
Гоголь. Я вообще–то не умею.
Лиса. Научишься. Говорить же научился, медведяра косолапый!
Гоголь. Ладно–ладно.
Гоголь. Слушай. У тебя есть пятьдесят слов. Опиши свое сегодняшнее утро. Представь, что пишешь рассказ, и нужно показать утро героини. Выпукло так, но не перегружая деталями. Походя. Вот у нее утро, а потом она встретится с возлюбленным, а после этого их застукают и убьют.
Лиса. Дурак.
Гоголь. Романтик!
Лиса. Это представление о романтике стало неактуальным примерно во времена великого курфюрста.
Гоголь. Не увиливай.
Лиса. А пятьдесят слов — это много?
Гоголь. Небольшой абзац. Пять предложений.
Лиса. Проснулась, почистила зубы.
Гоголь. Я одеваюсь и ухожу жить к великому курфюрсту. Он хотя бы романтик.
Лиса. Яркий свет в глаза разбудил ее…
Гоголь. Можно что–нибудь более искреннее? Не обязательно связное? Но настоящее? А? Или ты все–таки Иван Мележ?
Лиса. Кто?
Гоголь. Ну, Василий Шукшин.
Лиса. Ты Шукшина не трогай. Тебе до Шукшина еще писать и писать. Ладно. Такой хороший сон, много света, кэрролловский сад, я иду, я хихикаю, но — дуновение реальности, пробуждение и легкий привкус грусти во рту. Мне грустно, так грустно, что, чистя зубы, еще ищешь в своих глазах отголоски своего смеха, и не находишь, и долго смотришь на стакан с соком…
Гоголь. Это уже много. Не пробуждение, а все утро, пожалуйста. Еще один такой удар, Елизавета, и я начну отвечать. У меня синяк останется!
Лиса. Так. Занавески, которые колышут ветер, позволяют ему, ветру, существовать. Дуновение прохлады сквозь них, как первый, еще преждевременный, шепот осени. Блеск солнца на боку кофейника и мои разговоры со стаканом сока, в глубине которого спрятан ты. Легкий шелест по паркету, о да — ведь это мои ступни. Здравствуй, утро! Зачет?
Гоголь. Зачет. Но крови мало.
Лиса. Дурак.
Гоголь. Слушай.
Лиса. Ну?
Гоголь. Ты не видела зажигалку для свечей? Той, в форме факела.
Лиса. Вообще–то нет. С момента, как мы переехали.
Гоголь. Так долго выбирал. Там еще в форме чертика была, но я решил, что не нужно нам чертей.
Лиса. Что? О чем ты думаешь?
Гоголь. Ни о чем.
Лиса. Ну?
Гоголь. Да про зажигалку.
Лиса. Да забудь.
Гоголь. У меня дома тоже иногда вещи пропадают. Не очень важные, а такие… Гаджеты. Открытка там какая–нибудь. Или ложечка для обуви. Ощущение от этого какое–то. Какого–то присутствия ощущение. Как будто рядом с тобой кто–то постоянно есть, и он живет своей жизнью в твоем доме. Ну или наблюдает за твоей жизнью. А ты ешь, спишь, читаешь книги и ничего об этом не знаешь, и только стул иногда где–то не там себя обнаружит. Или вилка грязная в раковине — не в той позе, в какой ты ее оставил. Или ложечка для обуви исчезла. Или зажигалка для свечей.
Лиса. Ты выбросил ее просто. Никто не живет рядом. Никто не следит за тобой. Это, я тебе скажу, вообще невозможно — жить с тобой рядом. Ты пододеяльники рвешь и некрасиво выражаешься. Только я, медвежище мое, и смогу тебя терпеть.
