Каведанья качает головой, думая о чем-то своем, посмеиваясь и вздыхая. Мысли старого редактора ты, Читатель, наверное, можешь прочесть на его лице. Долгие годы Каведанья пестовал книгу за книгой; день-деньской на его глазах рождались и умирали десятки изданий, и все же истинными книгами он считает иные книги – те, что воспринимал когда-то как послания из иных миров. Так и авторы: он сталкивается с ними ежедневно, превосходно знает их пристрастия, предубеждения, сильные и слабые стороны; однако истинными авторами остаются в его представлении те, кто был для него лишь именем на обложке, полностью слившимся с названием книги, – авторы столь же реальные, как их герои и упомянутые в книгах страны, существовавшие и одновременно не существовавшие, как эти герои и эти страны. Автор был той невидимой точкой, из которой исходили книги, населенной призраками пустотой, подземным туннелем, соединявшим иные миры с курятником его детства...
Его окликают. Секунду он колеблется: забрать ксерокопии или оставить их тебе.
– Учтите, это важный документ, его нельзя выносить из издательства, подсудное дело, могут расценить как попытку плагиата. Хотите взглянуть – сядьте вот здесь, за этим столиком, и не забудьте потом вернуть, даже если я сам забуду: не дай Бог, потеряется...
Ты мог бы сказать, что в этом нет особой нужды, что это не тот роман, который ты искал, но то ли потому, что тебе приглянулось начало, то ли оттого, что коллегу Каведаньо, озадаченного новым поручением, уже затянуло в водоворот неотложных издательских дел, тебе не остается ничего другого, как сесть за чтение «Смотрит вниз, где сгущается тьма».
Смотрит вниз, где сгущается тьма
Я здорово попыхтел, натягивая горловину пластикового мешка: она едва доходила до шеи Жожо, а голова все равно оставалась снаружи. Конечно, можно было засунуть его головой вниз, да что проку – торчали бы ноги. Попытался согнуть ему колени; и так и сяк, пару раз даже саданул со злости – все без толку: ноги до того задеревенели, что ни в какую. Наконец получилось, ноги согнулись вместе с мешком, правда, теперь и нести стало тяжелее, и голова вылезла еще больше.
– Когда же я насовсем от тебя избавлюсь, Жожо? – приговаривал я. Поворачивая мешок, я каждый раз натыкался на его слащавую, глуповатую рожу, тонкие, кокетливые усики, напомаженные волосы, узел галстука, выглядывающий из мешка, как из джемпера – джемпера тех лет, по моде которых Жожо продолжал одеваться. Хотя к моде тех лет Жожо, наверное, пришел с опозданием: она уже успела выйти из моды. Все дело в том, что в молодости он страсть как завидовал щеголям, одетым и причесанным на такой вот манер: от набрильянтиненных волос до черных лакированных штиблет с замшевым носком; в его представлении подобный вид отождествлялся с богатством; а когда он сам стал зашибать солидную деньгу, то слишком о себе возомнил и перестал замечать, что те, на кого он так хотел походить, выглядят теперь совсем иначе.
Брильянтин держался крепко. Даже когда я надавливал на череп Жожо, заталкивая его поглубже в мешок, шапочка волос оставалась по-прежнему шаровидной, слегка распадаясь на твердые, дугообразные полоски. Узел галстука чуть сдвинулся, и я машинально поправил его, как будто труп с перекошенным галстуком больше бросается в глаза, чем труп, облаченный подобающим образом.
– Нужен второй мешок – накрыть ему голову, – сказала Бернардетта, и я снова убедился, что девчонка не такая уж простушка и куда смышленей, чем я полагал.
Вся беда была в том, что мы не могли найти другого мешка подходящих размеров. Под рукой оказался только оранжевый кухонный пакет для мусора; голова бы в него наверняка влезла, но для нашей цели – накрыть голову трупа, уложенного в большой пластиковый мешок, мешочком поменьше – он явно не годился.
Как ни крути, а в этом подземном гараже мы не могли оставаться долго; от Жожо следовало избавиться до рассвета. Мы и без того засветились, мотаясь с ним по городу битых два часа; он сидел как живой, третьим пассажиром в моей машине с откидным верхом. В одном месте нас чуть было не застукали двое полицейских: тихой сапой подкатили к нам на велосипедах, остановились и смотрят; а мы как раз собирались сбросить его в реку (мост Берси показался нам безлюдным). Тут мы с Бернардеттой стали хлопать Жожо по спине; весь обмякший, он безвольно уронил голову и руки через парапет. «Проблюйся как следует, mon vieux[1], может, хоть тогда прояснится в башке!» – гаркнул я, и, поддерживая Жожо за руки, мы поволокли его к машине. В этот момент обычно распирающие покойников газы с шумом вырвались наружу; оба полицейских покатились со смеху. Я подумал, что у мертвого Жожо совсем другой характер, чем у живого, вечно щепетильного и жеманного типа; вряд ли он был бы столь великодушен, чтобы прийти на помощь своим дружкам, которым светила гильотина за его убийство.
И вот мы отправились на поиски пластикового мешка и канистры бензина. Теперь нужно было подыскать укромное местечко. Кто бы мог подумать, но даже в таком городе, как Париж, часами можно искать место, где бы сжечь труп. «А разве в Фонтенбло нет больше леса?» – спрашиваю я у Бернардетты, которая садится рядом. Мы трогаемся. «Ты же знаешь Париж как свои пять пальцев, вот и покажи дорогу». Я надеялся, что, когда забрезжит сероватый рассвет, мы вернемся в город в веренице грузовиков с овощами и зеленью, а от Жожо останется жалкая кучка зловонного пепла на парковой лужайке; отличная возможность, твердил я себе, поставить крест на собственном прошлом, забыть о нем навсегда, словно его и не было.
Сколько раз, когда прошлое начинало тяготить душу и слишком многие полагали, что имеют у меня открытый кредит, материальный и моральный, как полагали в Макао родители девушек из «Нефритового сада» – хуже назойливой китайской родни не придумаешь, – хотя, нанимая девушек, я все обговаривал и с ними, и с их родителями и платил наличными, лишь бы они не маячили у меня перед глазами, эти мамаши и папаши, худющие, как щепки, в белых носках, с плетеной корзиной, воняющей рыбой, и с неизменно диковатым видом, как будто они приехали из тьмутаракани, меж тем как на самом деле жили в портовом квартале, – в общем, сколько раз, когда прошлое становилось невмоготу, меня охватывало непреодолимое желание обрубить все концы: поменять ремесло, жену, город, континент – один за другим, пока не обойду весь свет, – привычки, друзей, дела, клиентов. В этом-то и состояла главная моя ошибка. Когда я это понял, было поздно.
Ведь так я лишь накапливал одно прошлое за другим; накапливал и приумножал. И если одна жизнь казалась мне чересчур насыщенной, разветвленной и запутанной, чтобы постоянно таскать ее за собой, что же тогда говорить о нескольких жизнях, каждая из которых имела свое прошлое; и о прошлом других жизней, продолжавших наслаиваться друг на друга. Начиная жизнь заново, я знай приговаривал: ну все, спидометр по нулям, стираю с доски. Но стоило мне приехать на новое место, как уже на следующий день мои нули превращались в многозначное число, которое не помещалось на счетчике и занимало всю доску вдоль и поперек: то были имена людей, названия мест, перечни ошибок и промахов, – все, к чему я питал пристрастие и неприязнь. Как той ночью, когда мы искали подходящее местечко, чтобы спалить Жожо; бессонные фары рыскали в темноте, выхватывая стволы деревьев, скользя по морщинистым скалам. Показав на щиток, Бернардетта съязвила: «Послушай, только не говори, что в баке нет бензина». Точно: в этой суматохе я и не подумал заправиться. Теперь мы запросто могли застрять на полдороге – бензоколонки-то давно закрыты. Хорошо еще, что не успели подпалить Жожо, а то, чего доброго, заглохли бы неподалеку от костра – и бежать не имеет смысла: такую машину, как моя, разве бросишь, по ней нас мигом вычислят. Короче, пришлось залить в бак канистру бензина, которым мы собирались оросить голубой костюм Жожо и его шелковую сорочку с инициалами, и рвать когти обратно в город, прикидывая по пути, куда бы его сбагрить.
А я знай приговариваю: и не в такие переплеты попадали; ничего, живы будем – не помрем. Прошлое – что безразмерный солитер, свернувшийся где-то внутри меня. И не убывает от него, как ни тужься исторгнуть из себя невыносимые потроха и облегчиться во всех мыслимых клозетах: сидячих или стоячих, в тюремную парашу или в больничное судно, в отхожую яму палаточного лагеря или просто под кустиком, убедившись вначале, что оттуда не метнется змея, как тогда, в Венесуэле. Прошлого не перелицевать, как не изменить имени; сколько паспортов я поменял, сколько разных имен перепробовал – иные сейчас уж и не припомню, – но везде меня называли одинаково – Швейцарец Руди; куда бы я ни приезжал, как бы ни представлялся, обязательно находились люди, знавшие, кто я и что, хоть с годами я сильно изменился, особенно с тех пор, как башка облысела и пожелтела, как грейпфрут; а случилось это после эпидемии тифа на борту «Stjärna», когда из-за нашего груза мы не только не могли подойти к берегу, но и запросить помощи по рации.
