– Вот погоди, сладим это дельце – будет о чем вспомнить, – заметил я Бернардетте, втаскивая в лифт пластиковый мешок, в котором покоился Жожо. Мы задумали сбросить его с последнего этажа в узенький дворик; когда назавтра труп найдут, то решат, что это или самоубийца, или вор, сорвавшийся с крыши во время ограбления. А если в лифт войдут и увидят нас с мешком? Скажу, что выносил мусор. Тем более что уже начало светать.
– Ну ты и ушлый, – проронила Бернардетта. Будешь тут ушлым – так и хотелось ответить – после того, как столько лет спасал шкуру, скрываясь от банды Жожо; а у него свои люди во всех крупных перевалочных центрах. Но тогда пришлось бы выкладывать всю подноготную: и про Жожо, и про его сообщницу, и про то, как они требовали от меня барыш, ускользнувший якобы по моей вине; и про то, как они постоянно меня шантажировали, накинув мне на шею такую удавку, что теперь вот я вынужден ночь напролет ломать голову, куда бы пристроить старого корешка в пластиковом мешке.
Сдается, что и с цейлонцем дело было нечисто.
«Крокодилов не беру, дорогой, – сказал я ему. – Ступай в зоопарк, у меня другой товар. Я поставщик центральных магазинов: домашние аквариумы, экзотические рыбы, самое большее – черепахи. Иногда спрашивают игуан, но я их не держу – слишком много возни».
Парень лет восемнадцати стоял как истукан. Тонкие ресницы и усики чернели на его апельсиновых щеках точно перышки.
– Скажи на милость, а кто тебя прислал? – спрашиваю. Коли запахло Юго-Восточной Азией – держи ухо востро. Уж я-то знаю.
– Мадемуазель Сибилла, – признался он.
– Какое отношение имеет моя дочь к крокодилам? – восклицаю я. Ладно, у нее давно своя жизнь, но всякий раз, когда я слышу о ней, мне становится не по себе. При мысли о детях я почему-то всегда испытываю угрызения совести.
Короче, я узнаЮ, что в каком-то заведении на площади Клиши у Сибиллы номер с кайманами. Все это мне до того не понравилось, что я не стал дальше расспрашивать. Я слышал, что она подрабатывает в ночных заведениях, но выходить на публику с крокодилом – это уже перебор. Такого будущего для единственной дочери не пожелает ни один отец, по крайней мере такой, как я, – из протестантской семьи.
– И как называется эта забегаловка? – процеживаю я, посинев от злости. – Так и тянет туда заглянуть.
Он протягивает рекламный проспектик. На спине у меня выступает холодный пот: название «Новая Титания» кажется знакомым, чересчур знакомым, хотя эти воспоминания и относятся к другой части света.
– И кто там заправляет? – спрашиваю. – Ну да, директор, хозяин, короче!
– Так вы о мадам Татареску... – И он поднимает цинковую посудину, собираясь унести выводок.
Я тупо уставился на бурлящее месиво зеленых чешуек, лапок, хвостов, распахнутых пастей, как будто меня оглоушили – в ушах стоял сплошной гул вперемешку с неясным жужжанием и потусторонним трубным звуком, – и все это оттого, что я услышал имя той женщины; когда-то я сумел уберечь Сибиллу от ее губительного влияния и долго заметал наши следы, пересек два океана, наладил для нас с дочкой спокойную, размеренную жизнь. Все впустую: Влада добралась-таки до своей дочери; она использует Сибиллу как приманку; теперь я снова у нее в руках. Только она способна пробуждать во мне яростную неприязнь и одновременно смутное влечение. А вот и первая ласточка от нее – кишащий рептилиями садок. Она как бы напоминает, что зло остается ее единственной средой обитания; что мир – это наполненный крокодилами колодец, из которого мне никогда не выбраться.
Именно таким увиделось мне с высоты последнего этажа узкое дно двора-колодца. Небо уже светлело, но внизу еще пучился липкий мрак. Я с трудом различал расплывчатое пятно, в которое превратился Жожо, взмахнув в пустоте, как крыльями, полами пиджака и размозжив себе все кости с глухим, почти ружейным хлопком.
Пластиковый мешок остался у меня. Мы могли бы бросить его здесь же, но Бернардетта опасалась, что улику найдут и легко восстановят истинный ход событий. Так что надежнее было забрать мешок и потом уничтожить.
На первом этаже перед раскрывшимися дверями лифта нас поджидали трое. Руки они держали в карманах.
– Привет, Бернардетта.
– Привет.
Мне не понравилось, что Бернардетта их знает. К тому же в манере одеваться, хотя и более сдержанной, чем у Жожо, у них было нечто общее.
– Чего там у тебя в мешке? А ну покажи, – проговорил самый здоровый.
– Смотри. Тут пусто, – отвечаю я невозмутимо.
Он запускает руку в мешок.
– А это что? – И вынимает черный лакированный штиблет с замшевым носком.
На этом ксерокопированные страницы кончаются. Однако главное для тебя сейчас – продолжить чтение. Ведь где-то же должен быть полный текст. Твой взгляд скользит по сторонам в поисках желанного томика; но скоро ты отчаиваешься: в этой комнатушке книги напоминают полуфабрикаты, запчасти; отработанные или ждущие своего часа шестеренки. Теперь ты понимаешь, почему Людмила отказалась идти в издательство; ты начинаешь побаиваться, что тоже оказался «по ту сторону границы» и лишился привилегированного права воспринимать написанное как нечто завершенное, окончательное, от которого не отнять и к которому не прибавить. Впрочем, тебя утешает то, что Каведанья, находясь «по ту сторону», продолжает верить в возможность наивного чтения.
А вот и сам пожилой редактор – показался за стеклянными перегородками. Схвати его за рукав, скажи, что хочешь дочитать «Смотрит вниз, где сгущается тьма».
– Кто его знает, куда он подевался... Все бумаги из дела Мараны как испарились. Пропали машинописные страницы, пропали оригиналы: кимберийский, польский, французский. Пропал и он сам. Постепенно исчезло все.
– Неужели от него не было никаких вестей?
– Нет, он нам писал... Мы получили кучу писем... В них такого наворочено, поди разберись, где правда, а где вымысел... Я даже не берусь о них говорить, боюсь окончательно запутаться. Весь этот ворох читать – не перечитать.
– А можно взглянуть?
Видя такую настойчивость, Каведанья соглашается дать тебе из архива досье на доктора Гермеса Марану.
– У вас есть немного времени? Прекрасно, тогда садитесь вот здесь и читайте. Потом скажете свое мнение. Может, хоть вы что-нибудь в этом поймете.
У Мараны всегда находился конкретный повод для письма. То он оправдывает очередную задержку перевода, то просит поскорее выдать аванс, то сообщает о зарубежных издательских новинках, которые нельзя обойти вниманием. Однако среди обычных тем деловой переписки постоянно проскальзывают намеки на некие интриги, заговоры, тайны. Объясняя эти намеки или причину, почему он не хочет сказать больше, чем говорит, Марана пускается в еще более лихорадочные и путаные рассуждения.
Письма направлены из разных мест, разбросанных по всем пяти континентам. Правда, отправлялись они, видно, не почтой, а с оказией и попадали в почтовый ящик в разных местах; поэтому марки на конвертах не соответствуют пункту отправления. Разобраться в последовательности писем тоже непросто: попадаются письма, в которых есть ссылка на предыдущие послания, а они, как выясняется, написаны позже; встречаются письма, в которых автор обещает дать необходимые уточнения, а мы находим их в письмах, датированных неделей раньше.
«Серро Негро – Черный холм» – так, по-видимому, называется затерянная деревушка в Южной Америке, откуда отправлены последние письма Мараны; но где она точно находится – высоко ли в Кордильерах или в бескрайних лесах Ориноко, – из противоречивых описаний местности понять невозможно. Перед тобой вроде обычное деловое письмо, но как, черт побери, сюда занесло издательство, выпускающее книги на киммерийском языке? И как вообще это издательство – якобы предназначенное для узкого круга киммерийских эмигрантов в обеих Америках – может выпускать переводы на киммерийский последних новинок самых известных в мире писателей, обладая к тому же исключительным правом на их произведения во всем мире, да еще и на языке оригинала? Сам Гермес Марана, являющийся, судя по всему, их менеджером, предлагает Каведанье опцион на новый, долгожданный роман популярного ирландского писателя Сайласа Флэннери «В сети перекрещенных линий».
Еще одно письмо, снова из Серро Негро, написано в стиле вдохновенного заклинания. Это как бы местное поверье о старом индейце по прозвищу «Сказитель» – долгожителе, давно потерявшем счет своим годам, слепом и неграмотном рассказчике бесконечных историй, происходящих в отдаленные времена и в совершенно неведомых ему странах. Взглянуть на чудо природы приезжали экспедиции антропологов и парапсихологов. В результате проведенной экспертизы выяснилось, что многие из опубликованных произведений всемирно известных авторов были слово в слово пересказаны хриплым голосом «Сказителя» за несколько лет до их издания. Одни утверждают, что старый индеец есть не что иное, как универсальный источник повествовательной материи, первичная магма, из которой расходятся индивидуальные вдохновения каждого писателя; другие считают его ясновидящим, который употребляет в пищу галлюциногенные грибы и таким образом проникает во внутренний мир самых сильных духовидческих натур, улавливая их психические волны; третьи полагают, что это реинкарнация Гомера, автора «Тысячи и одной ночи», создателя индейского эпоса «Пополь-Вух», а также Александра Дюма и Джеймса Джойса; им возражают, говоря, что Гомер не нуждается в переселении душ, поскольку никогда не умирал, а продолжает жить и творить на протяжении тысячелетий, ибо помимо обычно приписываемых ему двух поэм является автором большинства самых известных дошедших до нас произведений. Гермес Марана пристраивает магнитофон у входа в пещеру, где скрывается старец...
