– Вода.
– Идите, идите. Всё.
Я шел коридором. Какой цепкий!.. Вырвал информацию!.. Наверняка Недоплёсов сейчас же снова придвинул к себе мой лист бумаги и наверняка вписывал в одну из пустых клеточек: Боржоми. Напиток.
В коридоре я увидел Чижова, наиболее симпатичного мне из нашей стариковской четверки. Он школьный учитель.
Подойдя ближе, я сказал, что готов потрудиться во славу модерновой медицины, я готов помочь – а где живопись? Где картина?
– Не знаю. Везут ее… Или уже несут.
– Долго что-то несут. Я думаю, они ее рассматривают.
Мне хотелось пошутить:
– Рассматривают, я уверен… Трогают. Слегка хватают нимфу за задницу.
– Нарисованную? – Он фыркнул.
– Да, нарисованную… А почему нет?
Но мой шуточный настрой Чижову не по душе. Школьный учитель относится к нашим здесь занятиям всерьез. Слишком всерьез к Недоплёсову. Слишком всерьез к жизни. Ему, на мой взгляд, временами недостает стариковской легкости. (Галоп седин! Стариковская придурь!.. Это не для Чижова.)
Но, возможно, у них с Недоплёсовым срабатывает социальная порука, взаимоподдержка. Учитель не может пренебрегать врачом.
– Мне наш врач интересен. Он талантлив. Во всяком случае, оригинален, – начинает Чижов (по-преподавательски угадав ход моих заниженных мыслей). – Мне только не нравится это его жареное словцо: «сатирмэн»… Знаете, он активно вводит слово в научный обиход… Видели его статьи?
– Нет.
– Жаль.
Чижову хочется поговорить. (Попадая к врачам, всякий одинок. И потому старики особенно ценят контакты в казенных коридорах. Суррогат скорой дружбы.)
– Что ж не почитали?.. А самих вас, Петр Петрович, не коробит слово «сатирмэн»?
– М-м.
– Я понимаю… Привыкнуть можно. Но в написании это все-таки режет глаз. Почему через «э»?.. Интересно, как это слово у него будет выглядеть по-английски… Ведь по-русски всё подобное через «е»… «спортсмЕн», «бизнесмЕн», «джентльмЕн»…
Его голос разогнался до громкого:
– Я хотел Недоплёсова спросить. Мне, мол, интересно… Написание, мол, говорит о многом… Но я испугался и смолчал. Вдруг он скажет, что «джентльмен» – это о совсем других людях.
Ага, ага! Мы тоже немножко шутим. Надо поддержать школьного учителя.
– Да, – говорю я. – Это вы вовремя спохватились. Насчет джентльменства.
А нас уже трое. Подошел по коридору еще один наш – Дибыкин. И сразу басит:
– Ну, что-о-о, умники?
Можно не отвечать. Дибыкин дебиловат, разговор с ним никакой.
Они стоят рядом – контрастная пара. Чижов деликатен. Чижов – высок, худ, с небольшой седенькой бородкой и в очках. Он похож на Чехова, уже ялтинского. Все понятно. Школьный учитель, конечно, знает о себе и о Чехове… И, возможно, культивирует эту свою похожесть. Так что он гуманен, мягок, человечен. Дибыкин рядом с ним гора горой. Мощный, могучий старикан. Мы все (вся четверка) довольно крепкие старики, но грубый мощный Дибыкин – это и вовсе нечто. Комок мышц.
Этот комок мышц наконец вспомнил:
– Пошли, пошли к черному ходу, умники!.. Ха-ха-ха. Картинка там. Картинка приехала!
Он похохатывает… Что тут смешного?
Мы идем к черному ходу. Картина и впрямь уже там. Ее выгрузили и оставили прямо у дверей. (Слышен шум отъезжающей машины.) Возле картины медсестра Ариша и наш четвертый старик – Клюшкин. Он нервный старик. Он машет нам своей пораненной забинтованной рукой:
– Чего вы там!.. Давай, давай, сатирмэны. Надо нести… Жду, жду, никого нет!
Мы подходим. Примериваемся, как взять. Я беру снизу и сбоку.
– Ваутерс… Копия с копии, – негромко сообщает мне о картине школьный учитель Чижов. Учителю хочется, чтоб люди всё знали. Просветитель… Он тоже берет за раму снизу.
Понесли.
Размер картины немалый, рама тяжелая. Ариша, организовав нас, шагает рядом и подгоняет краткими командами: «Неси ровнее!» – и еще: «Осторожнее на углу!» – и еще: «Легче, легче. Это тебе не рояль!» Но затем она замолкает. Наши руки согласовались, и теперь командует Чижов – учительствуя, он в школе имел дело с картинами не раз и не два. Да и мы, по сути, всё знаем. К чертям команды! У стариков опыта какого хочешь! А уж пристроить на коридорную стену картину, когда место намечено и главный тягловый крюк уже ввинчен, совсем не хитро.
Здоровяк Дибыкин вешает на крюк, а мы с Чижовым придерживаем нижние углы. Неучаствующий Клюшкин тоже участвовал. Он тыкал забинтованной рукой, как перстом указательным, и кричал нам нервно и сердито:
– Левее! Левее!.. Чижо-оов!.. Ты что, старый муд, совсем окосел?!
Кончив дело, мы все отходим на несколько шагов и рассматриваем, что мы принесли, – как-никак живопись! Мы, конечно, уже слышали, знаем врачующе-воспитательный смысл полотна. Недоплёсов в своих беседах не раз и не два отсылал к мифам… Франс Ваутерс, XVII век, масло, «Сатир и нимфа»… Нимфа на лужайке… Понятное дело, голая, спит. Сатир, старый и презренный, крадется своим неслышным шагом. Вот он уже рядом. Кругом – никого. Только лес.
Как мы узнали от Чижова, это копия с копии. Краски аляповаты. (Галерея в подмосковном Подольске.) Но не только в цвете потери. Нимфа тоже при копировании сильно сдала: нимфа похудела. Голландское мясцо опало, и нимфочка получилась лет тринадцати, настолько юниорка, что учитель Чижов негромко и наставительно (и шутливо) мне замечает: в подправленной этой картине и название следовало бы подправить – не «Сатир и нимфа», а «Сатирмэн и нимфетка».
– Асимметрия, – поддакнул я.
– Именно. Именно так! – Учитель возбужден. – Сатирмэны по замыслу матушки-природы оправдывают… как бы это сказать… оправдывают и оттеняют существование нимфеток. Аномалия объясняет аномалию. Сатирмэны объясняют нимфеток. Они с нимфетками перекликаются. По диагонали возраста… Асимметричное равновесие.
Стоящий рядом и хорошо слышащий Дибыкин не дает нам поумничать:
– Муды. Что вы такое гоните!
Смотрим молча… А все же полотно солидно. Внушает. (Это не слайд.)
– Дедок, – Дибыкин дергает меня за рукав, – кто ты по специальности?.. Чем хлебушек зарабатывал?
Я отвечаю, целя сразу в десятку:
– Дачник.
– М-м! – недоверчиво мычит он.
Молчим. Нас впечатлило. Красота, как всегда, что-то ценное в человеке спасает – в данном случае спасает что-то в нас. На какое-то время вся четверка притихла. Мы все честно молчим. Мы смотрим со стороны на свой позор.
Ее тело как молоко в кувшине, когда кувшин прозрачен. Намек, что у ее тела нет сплошной белизны. (Томность топленого молока. Корочка. Сомлевшая пенка.) А небо не пугает, небо широко нависло над нимфой – нагой и спящей. Жара… Кусты…
Луч – сквозь листву олив – умудрился прожечь себе дырку. И смотрит. И я тоже смотрю. Я поплыл на этом луче. Я – пляшущая в луче пылинка. Зато с высоты я вижу спящую нимфу в полный рост. Ее тело никогда не спит. Ее тело зовет. Ее низкий лоб кричит об инстинктах. Но как до инстинктов (до вкрадчивой темноты ее инстинктов) добраться бедняге сатиру… Прыжок из кустов не прост. Прыжок требует иного мужества. Если б сатир был героем…
– Петр Петрович, да вы заснули! – дружески одергивает меня врач Недоплёсов. – Ну-ка, пофантазируем. Но сначала определимся: что делает наш сатир?.. Ну?
Модный психиатр Недоплёсов полон оптимизма. Десять утра – голос его свеж, бодр, напорист, уверен в победе, а уверить-то ему надо нас – стариков. Это непросто. Ведь сразу четырех стариков. Не напористых… Не бодрых… Не свежих.
– Подглядывает, – отвечаю я. – Что ему еще делать.
– А как вы, Петр Петрович, думаете – нимфа догадывается, что на нее сейчас смотрит мужчина?..
Но Петр Петрович заторможен. Классная живопись меня парализует. Даже если слайды. Даже некачественные. Даже на блеклом экране, который после урока мы сами скатываем в рулон.
Недоплёсов тотчас бросает меня и – звенящим голосом – выдергивает из нирваны Клюшкина:
– Нимфа догадывается, что на нее сейчас смотрит мужчина? Или она уже твердо это знает?
Но и Клюшкин пока что не отвечает как надо. Только чмокает. Птю-птю. Вытягивает губы – и чмокает еще звучнее. Сладко чмокает… Его надо остановить. И Недоплёсов смеется:
– Понял. Понял… Ответ принят!
В классе мрак, а на белой стене (на экране) Рубенс… Сатир крадется, нагая нимфа спит… Сатир подобрался довольно близко, уже в двух шагах, но дальше ступить не в силах. Заторможен. Ослеп от ее большого белого тела… Нейтральная полоса меж ними – как пограничная. В двух шагах… Скорбь сатира… Птю-птю, чмокает Клюшкин.
– Меняйте ракурс! – Голос Недоплёсова вновь вырывает меня из полудремы.
Класс наш мал. Однако каждый из нас за отдельным столом, каждый на крепком табурете. Утренняя психопроцедура для четырех пациентов – для четырех стариков, истерзанных (предположительно) дурными мыслями. И еще более дурными снами… Я вожу вялым взглядом… Трое (включая меня) у правой стены. Наш правый фланг… А вот один (это Дибыкин) у окна. Окно, понятно, зашторено.
