Но на ловца, как известно, и зверь бежит, и он столкнулся с Инной, отправлявшейся на практические занятия, буквально в двух шагах от входа в общежитие.
— Вадим!
И она на виду у всей общаги обхватила его руками, прижалась и, встав на цыпочки, ткнулась губами в ухо.
— Ва-а-денька.
В ухе заходил ее теплый язычок, а пальчики заелозили, обводя с внутренней стороны пояс джинсов.
— Ва-а-денька… Куда ты пропал? Я хотела сегодня к тебе домой забежать. И остаться. Можно?
— Инка, у меня мать дома и маленький брат. Неудобно. Инка, отцепись. — задыхаясь, сказал Вадим. — Инка, мне у всех на виду штаны снимать? Арестуют.
— Ва-а-денька. Как хочешь, мне все равно. Можно и в подъезде. А?.. Или до Антоши Миллера добежим, он пустит, он на кухне посидит или пойдет прогуляется.
— Какого Антоши Миллера?! — очнулся Вадим. Он вспомнил, что так звали густоголосого коротышку-художника, который устроил тот роковой вернисаж у себя на квартире. В квартире, где прогнил паркет и осыпался потолок, а вода лилась, да и то ржавой ниточной струйкой, лишь из кухонного крана. — Какого Антоши Миллера? Инка, ты соображаешь, что несешь?! Антоши Миллера. Где он теперь, твой Антоша Миллер, ты об этом подумала?!
— Где ж ему быть? Обычное дело: сидит дома и картины красит. Где ж ему быть-то? Ну, не хочешь к Антоше, можно к Марику. Это водитель с Гулькиной «скорой». У него машина крякнулась. Он теперь под ней лежит, а нас в кузов пустит, он всех пускает, он и сам с Гулькой. Там все удобства. А в анатомичку я сто раз успею. Ва-а-денька.
— Осточертело. — выплюнул, наконец, Вадим, с силой отрывая от себя руки Инны. — Инка, осточертело! Ты мне еще в морге трахнуться предложи. Инка! Ты не понимаешь?! Осточертело тискаться по грязным углам! Осточертела твоя диссида долбаная! Извини. Инка, мне твои приятели не интересны и не нужны. Мы чуть вместе со всей шайкой-лейкой любителей андеграунда в ментовку не загремели. Стоит того Антошина мазня, ты мне скажи?! Да пропади оно.
— Вадим. — испугалась Инна. Ее широко распахнутые глаза ловили отражение возлюбленного, но не находили его. Вадим отвернулся, он вообще потерял способность отражаться в ее глазах. — Вадим, Антошу что, гэбисты замели? И Леда, и Дипа? И Стива? И Капитана Гранта? Он же вообще «голубой»! Вадим! Вадька!
— Инка! Да на кой они гэбистам! Мелочь такая. Будет гэ-бэ с ними возиться! То есть, наверное, в гэ-бэ кто-то стукнул, а те в ментуру указания спустили, а милицейские и повязали всю теплую компашку под чутким руководством комитета. И теперь ребята загремели под фанфары. На пятнадцать суток. Антоша Миллер, Лед, Дип, Стив, голубой Грант какой-то… и Олег. И мы бы, Инка, с тобой загремели, если бы не Олег.
— Кто? Олег? Если бы не Олег? Какой Олег?
— Мой брат Олег. Я не знаю, как он там очутился, Франик говорит, его с работы в ДНД дежурить отправили. В общем, это он нас выдернул, а сам загремел вместе со всеми твоими. Я звонил, узнавал.
— Вадим, — бесцветным голосом произнесла Инна, — их же избивали. А мы убежали. Я думала, все разбежались. Так уже бывало, и все заканчивалось благополучно. Как в игре казаки-разбойники. Хоть стрелочки мелом ставь, никто не погонится, ловить не станет. А тут… Все всерьез. А мы убежали, их бросили.
— А что ты хотела? — жестко сказал Вадим, глядя на закопченный кирпич стены. — Что ты хотела? Чтобы нас тоже избили и упекли в кутузку? Бессмыслица какая-то.
— Как — бессмыслица?! — выдохнула Инна. — Они же — друзья. Они же наши друзья, Вадька.
— Друзья? — дернул плечом Вадим. — Инка, они, может быть, твои друзья. А я-то при чем? Ты не замечала, что они едва терпят мое присутствие, терпят только ради тебя? И я все это терпел только ради тебя. И… осточертело. В общем, придется тебе выбирать: я или эти… друзья которые. Выбирай. Я не обижусь, если окажется, что они тебе дороже. Честно. Скажешь уйти — уйду. Без обид.
Вадим стоял, отвернув лицо, спрятавшись под челкой, и скреб ногтем безымянного пальца грязный кирпич. Инна смотрела поверх его плеча и молчала. Долго молчала. Так долго, что молчание приобрело объем и вес и плотность дождевой тучи.
— Ну и ладно, — хрипло произнесла она наконец. Потом отступила на шаг и еще на один, оглядывая Вадима сквозь влагу, скопившуюся под веками. — Ладно. Пока. Я думала, ты наш.
— Мне уходить? — уточнил Вадим.
— Я сама, — ответила Инна и развернулась, побежала, не разбирая дороги, сдерживая слезы.
— Инка, я. — крикнул вслед Вадим, — Инка, я правда не обиделся! Не переживай так. Все утрясется, выйдут они через две недели!
И все же было очень обидно. Это он так — делал хорошую мину при плохой игре. Не должна она была бы его бросать. Но все же. Все же Вадим испытывал определенное облегчение, словно гора с плеч свалилась, словно сбросил со спины тяжелый мешок. Мешок, полный этих. «Друзей». Грязноватых, патлатых, нетрезвых, подкуренных, бесталанных, как пустая порода. По слухам, в этой породе можно найти и алмаз. Но не искать же, пачкаться. Да и как отличишь? Они ведь, алмазы-то, говорят, невзрачные на вид, пока их не отшлифуешь. «У меня своя дорога, — твердил себе Вадим, — своя». На ходу он нервно взлохматил волосы, пропустил через пальцы длинную челку, словно пытался вычесать — как перхоть — зародившийся было под волосами стыд.
* * *
За неделю новоявленные «декабристы» почти привыкли к тому, что мертвые — они и есть мертвые. Может быть, где-то они и воскресают или не воскресают, а просто разгуливают по ночам, но только не в советском морге. В советском морге они не покойники, не мертвецы, не усопшие, не преставившиеся, не почившие, а — трупы, сгусток несвежей органической материи, и не имеют они ни пола, ни возраста, ни имени, а лишь инвентарный номер. И церемониться с ними особенно нечего, если никто не видит. Свалил, не глядя, на металлический стол, поправил простынку и пошел за следующим.
Антоша Миллер поначалу слегка развлекался, чтобы не думать о том, с какой материей они имеют дело. Он расставлял столы радиально, косым заборчиком по периметру и даже по спирали, гусиным клином, ромбами, домиком. Неприличным словом, когда началась ломка. На слове-то он и погорел, и его отправили относить тяжелые гробы в Зал прощания в компании с вызывавшим недоверие Капитаном Грантом, для которого трупы не утратили половую принадлежность: с трупами мужчин он обращался бережно, а женскими брезговал, ронял с носилок и демонстрировал при этом рвотные позывы. В Зале прощания не очень-то продемонстрируешь свои склонности, будь они художественные или сексуальные, тем более что тяжелые гробы приходилось носить на себе — тележки почему-то не было. Но и здесь Антоша сумел отличиться. Благодаря его голосу, который даже при матерном шепоте, на который он перешел по причине отсутствия «дури», звучал благородно, вальяжно и раскатисто, его приняли за священника. Деревенская бабуля, не знавшая городских порядков, хоронила мужа, который умер в больнице, и, заслышав сдержанный грозовой бас, чуть не в ножки кинулась Антоше:
— Батюшка, уж ты втайне отпой, не обижу, — шепотом умоляла бабуля. — Самому-то все черти грезились — вино любил, чертей-то навидался уже, так надо бы в рай.
— Уйди, старушка, я в печали, — прогудел Антоша Миллер, не сообразивший, чего от него хотят.
— Так и я в печали, батюшка. Где я в Ленинграде дешевого попа найду? Отпой, а?
— Я тут, бабка, послушание отбываю, — включился и заиграл Антоша, — не имею права служить. Неправедно осужден.
— А… доколь? Осужден-то доколь? — интересовалась бабка.
— А вот падет на землю звезда-полынь, — врал из Апокалипсиса Антоша, что помнил, — отравит все на свете, тут я и освобожусь. Все мы освободимся. Аминь.
— Аминь, батюшка, — перекрестилась бабка. — Так отпоешь?
— Шесть «Столичных» по ноль семьдесят пять, — заломил Антоша.
— Окстись, — фыркнула бабка. — Две. Ты же без волос и без бороды. Грех один.
— Шесть, — настаивал Антоша, — за конфиденциальность.
За конфиденциальность бабка, испугавшаяся непонятного слова, уступила, и к концу рабочего дня все — политически неблагонадежная компания, местный работник Илья Тимофеевич и конвой — пребывали в благодушном, расслабленном настроении. Все, кроме Олега, который, возможно, и не отказался бы поддержать компанию, но торопливая «оргия» в морге случилась в его отсутствие.
Он мыл пол и вышел с ведром, чтобы выплеснуть грязную воду в канализационный люк, забранный решеткой, или прямо в Карповку. В этом было преимущество поломоя — в возможности хоть на две-три минуты выйти на свежий воздух. Пол и стены можно было мыть бесконечно и бесконечно выносить ведра, а стало быть, и прогуливаться. Во время одной из таких коротких прогулок его чуть не сбили белые «Жигули» последней модели. Олег отпрыгнул от несущейся вдоль Карповки на полной скорости машины и прижался спиной к влажному по случаю мелкого дождичка древесному стволу. Да так и остался стоять, потому что машина резко затормозила, и из нее, чуть не ударив Олега водительской дверцей, не очень ловко выбралась Галина Альбертовна — длинноглазая Исида, Нут, Баст и кто-то там еще в одном лице. Она накинула глубокий капюшон куртки и ушла в него до переносицы. Ноздри богини трепетали от гнева, орхидея. О, нет, уже не орхидея, а яркий, почти светящийся на фоне мутного дня цикламен презрительно дрожал и ник к подбородку.
