Они встали с места, расцеловались.
— Знаешь, чего я хочу? — сказала вдруг В. — Я бы хотела еще раз на рассвете сорвать с дерева холодное яблоко.
А. стучала костяшками пальцев по стеклу, прощаясь с подругой. В. пошла в другую сторону от нашего вагона — я смотрел ей в спину, но потом она повернулась — и тогда я увидел ее лицо на секунду. Глаза у нее были черные, как я придумал. В детстве, когда я встречал таких черноглазых людей, я думал, что они плачут черными слезами. И когда у маминой знакомой однажды потекла от смеха тушь, я был уверен, что это вытекают на щеки ее черные глаза — тогда я очень долго плакал и никому не мог объяснить, почему. Лишь еще один раз в детстве я плакал точно так же сильно — когда увидел в цирке гимнастку под куполом. Она красиво качалась на трапеции под грустную музыку и была так прекрасна и хрупка, что я не мог этого выдержать.
В. ушла с перрона, А. перестала колотить по стеклу. Я приходил в себя и думал, что в этой истории меня смутила только одна деталь.
Она показалась мне лишней и неубедительной.
Яблоко.
Я отлично мог его себе представить, чувствовал, как оно ложится в ладонь холодным гладким боком, я видел даже брызги белого сока, которые разлетаются в стороны, как вода из неисправного душа! Но от этого яблока не пахло ничем, кроме выдумки.
Меня не смутил ни матрас, набитый деньгами, ни бандит, обещавший убить учительницу, ни даже горе-коллекционер, подстреливший няню. Все они вполне могли быть и, скорее всего, существовали на самом деле. Всё имело право на существование.
Кроме холодного яблока на рассвете.
Поезд тем временем тронулся. В наш вагон зашла юная мама с девочкой лет пяти, а следом за ними — высокая женщина моих лет. Я смотрел по сторонам — и видел вокруг себя одних только женщин! История невидимой В. так меня увлекла, что я не заметил, как исчезла моя элегантная соседка. Напротив сели мама с девочкой — малышка крепко сжимала в руках плюшевого единорога. Ноготки у нее были покрашены красным лаком, наполовину облупленным. Это выглядело отталкивающе. Мама девочки молчала — и я подумал, что вижу ее, но не слышу, — а вот А. и В., сидевших сзади, я слышал, но не видел. Когда-то давно у нас в городе был художник-скоморох, и в мастерской у него стояло два телевизора: в одном работало только изображение, в другом — звук.
Эта ассоциация может пригодиться — пусть пока и неясно для чего.
По вагону проехала тележка с напитками, А. у меня за спиной попросила черный чай без сахара. Монеты звякнули в кармане официанта. Я пожалел, что не заказал кофе.
Солнце осталось в городе Б., я мог немного почитать. И вдруг за спиной у меня раздались крики:
— Черт! Ну что ты будешь делать!
Ругаться она предпочитала на русском.
Я обернулся — как будто откликнулся на «черта», на законных основаниях. А. пролила чай на сиденье, причем умудрилась залить сразу и свое, и то, что напротив. Зато на одежду не попало ни капельки.
Она улыбнулась мне и спросила по-немецки, можно ли ей пересесть ко мне? Я кивнул, и А. снова начала стаскивать с верхней полки свою сумку.
Она села рядом со мной, и я жадно разглядывал ее, не брезгуя подробностями.
Я сильно промахнулся, придумывая ей внешность. Она не была хорошенькой — скучное лицо, а фигура такая широкая и плоская, что можно, кажется, повесить на стену. Одета по-европейски сдержанно, но туфли выдают русскую кровь — алые, блестящие, на платформах, которые моя жена называла «котурнами». А. вытащила из сумки телефон, набрала какой-то номер.
— Привет! — и снова русский. — Ты можешь мне перезвонить? Я сейчас пришлю тебе номер. Чтобы недорого. Спасибо!
Ей тут же перезвонили.
Спектакль, таким образом, продолжился.
Именно в это время поезд остановился в полях. Француженки спали, склонив друг к другу хорошенькие головки. У меня родилась странная и совершенно бесполезная ассоциация — уставшие солдаты в окопе. Мимо просвистел встречный, а нам на четырех языках объяснили, что мы вынуждены сделать небольшую остановку по техническим причинам.
— Ты не представляешь, кого я сейчас встретила в поезде, — сказала А. в трубку. — Нет. Не угадала. И снова — нет. А вот подумай, пожалуйста. Первые десять минут можешь думать бесплатно. И снова — нет. Подсказку? Ну ладно. Кого мы не видели ровнехонько с выпускного вечера? Да, я про нее. В каком смысле ты видишь ее регулярно? И она живет в том же районе? Ты что-то путаешь, дорогая. Она мне тут такого нарассказывала… У нее пересаженный орган, и она скоро умрет. Как это — дети? Нет, я знаю, что такое дети, но у нее нет никаких детей. Пластические операции? Ну да, я обратила внимание, она очень хорошо выглядит. Лет на тридцать. Каждый год ездит в Европу омолаживаться? Слушай, я ничего не понимаю. Но как она не боится про себя такое придумывать? Я в шоке. Я даже не знаю, что сказать. Вечером напишу. Пока-пока.
А. закрыла телефон и бросила его в сумку — как будто он в чем-то провинился.
— Нет, ну как она не боится? — прошептала она.
Молчаливая мама молчаливой девочки смотрела в окно. Девочка спала, положив голову на плюшевого единорога, как на подушку.
Поезд тронулся.
Мы прибыли в Л. с двадцатиминутным опозданием. Француженок встречали юноши, все, кроме одного, — красивые. Целовались так, будто участвуют в конкурсе.
Мама с девочкой поехали дальше. А. попрощалась со мной на выходе из вагона. У нее был хорошо отработан вежливый невидящий взгляд.
Я хотел сказать ей что-то на прощание, но не решился.
Гостиница моя была недалеко от вокзала. Я шел по мосту и думал: отпуск скоро окончится. Вернусь в свой город, в пустую квартиру. Начну считать часы до того дня, когда можно будет пойти на работу. Шеф скажет о новой рекламной кампании: «За деньги и я смогу, а вы придумайте, чтобы так». Коллеги продолжат смеяться над тем, как я записываю свои ассоциации. Пиарщики всё так же будут любить каждого, кто придет к ним «на мероприятие». Агенты — переписываться годами и не узнавать друг друга при встрече.
Комната в гостинице оказалась крошечной и душной, как парилка. Настольная лампа не работала.
Я сел за стол — записать то, что случилось сегодня. Хотя знал, что этот день и так останется в памяти.
В детстве у меня была любимая игрушка — обезьянка Чича. Всего лишь раз я взял ее с собой на улицу, и ко мне тут же подбежала незнакомая девочка:
— Мальчик, а у меня такая же! Такая же!
После этих слов я решительно разлюбил Чичу. Это была единственная персона женского пола, которую я в своей жизни предал.
Возможно ли, что В. всего лишь не желала стать такой же, как все? Прожить понятную жизнь, которая закончится так же, как у всех? Ведь горы чаще всего рождают мышей.
Сейчас я поставлю точку в этой истории, а потом сделаю то, чего не делал раньше никогда. Раньше я купил бы вина и сыру в магазине, выпил бы вдвоем с телевизором, а потом уснул, мечтая о бывшей и единственной моей жене. Я вспоминал бы о том, какие у нее маленькие джинсы и горячие ладони, и удивлялся — как в ней могло поместиться столько ненависти ко мне?
Сейчас я сделаю иначе.
Я вернусь на вокзал и куплю билет до города Б.
Это не очень большой город, все приезжие там ходят по одной улице — от главной станции до набережной реки А., где для живых медведей огорожен целый берег.
Если В. будет идти впереди меня — я узнаю ее со спины. Я хорошо запомнил, как она выглядит.
А если В. окажется позади — я почувствую это и обернусь. Скажу:
— Здравствуйте, хотите яблоко? Вот только оно холодное.
Она ответит — и я снова услышу ее голос.
Смена сезонов, как в зеркале, отражалась на прилавках старух, что торгуют плодами земли — и своих последних сил. Только что, кажется, царствовали редис и черемша, как вдруг их уже свергали с престола в пользу первых, неуверенных в себе огурцов. За ними следовали клубника в бидонах и черника в газетных кульках, морковь и бледные дирижабли кабачков. Сегодня, проходя мимо старушечьего рынка, Лина невольно заметила черную редьку — она была громадная, черная и страшная, как клизма. От макушки тянулась вверх волосатая антенна. В окружении рядовых свёкол редька выглядела, как ферзь среди пешек.
Редька — значит, осень. Ягоды и листья рябины почти равны цветом.
Лина не любила осень. Но она и зиму не любила, и весну, и даже лето.
С прошлого года она всё в своей жизни одинаково ненавидела. Даже не интересовалась тем, какой нынче сезон на дворе.
А вот старуха с редькой сохранила свежесть чувств и праздновала осень, как личный юбилей.
— Берем, девочки, редьку! — крикнула она Лине, хотя назвать ее девочкой можно было только сослепу. Да и никаких других «девочек» рядом не было. Таким старухам множественное число отчего-то кажется более вежливой формой обращения. — И астрочки покупаем! Редька для здоровья, астры — для хорошего настроения!
