— А вы чего не идете за ребенком? — спросила как-то Муся, и Лина растерялась. Они с Сашей еще не говорили об этом всерьез, хотя прожили вместе уже целый год.
— Думаешь, у нас будут когда-нибудь дети? — спросила она тем же вечером, уткнувшись мужу в плечо. Как будто спрашивала у плеча, а не у Саши.
— Львина, конечно будут! — засмеялся Саша. — Мы еще даже, можно сказать, и не начинали этот процесс.
Лина успокоилась. В самом деле, куда торопиться? Ей надо диплом получить, Саше — защититься.
В августе Муся родила сына.
«На три пятьсот вытянул!», — крикнула из окна роддома.
Как про колбасу, поежилась Лина. Валерий приехал забирать жену и сына из роддома на красивой бежевой «волге» — и Лину опять удивило, какой они были странной парой. Миленькая, но при этом простодырая, по выражению свекрови, Муся и ладный-складный Валерий. Пиджак сидел на нем, как на манекене из магазина «Синтетика».
Мальчика назвали по моде тех лет — Иваном.
Теперь они приходили к Лине вдвоем. Муся, не стесняясь, вынимала грудь из рубашки — так достают кошелек или же пистолет в заграничном фильме. Малыш хватал губами оранжевый сосок, кормление шло громко и долго, с гулкими звуками. Лина пыталась отводить глаза, а Муся над головкой малыша всё так же щелкала свои семечки.
Через полгода после рождения Ванечки она опять забеременела.
— Вот, Линка, скажут тебе, что, пока кормишь, не залетишь, — не верь! Вранье! Надо было предохраняться.
Муся была разгневана тем, как ее обманули организм и народные приметы. Она совсем не собиралась рожать второго сразу после первого.
— Моя мать из двойни. Говорит, что хуже близнецов — только погодки, — жаловалась Муся.
— Так у тебя и близнецы могут быть? — спросила Лина. — Это же передается по наследству?
— По мужской линии, — важно сказала Муся.
Действительно, в положенный срок Муся показалась в окне роддома с единственным свертком. И лицо у нее было расстроенное.
— Опять пацан. Валерий еще и какое-то имя дурацкое придумал — Лука.
Лина тут же вспомнила цитату, застрявшую в памяти со школьных времен: «Лука — апостол утешающих иллюзий, Сатин — певец правды свободного человека».
Вернувшись из роддома, Муся объявила, что будет звать младшего Лукасом. Пока ее не было, домом заправляла мама Валерия — суровая дама в седых кудряшках, до смешного походившая на композитора Баха с известного портрета — точно такой же крупный нос и подозрительный взгляд. С Ванечкой бабушка справлялась отлично.
У стен, как известно, есть уши — но в том доме, где жили Лина и Муся, стен вообще как будто не было — соседи могли слушать друг друга, точно радиоспектакль. Ванечка часто плакал, иногда Лина слышала, как ворчит Муся, а потом покрикивает Валерий. Иногда раздавались глухие шлепки и удары — как будто кто-то не слишком большой и тяжелый падал на пол.
А вот бабушка-Бах пусть и выглядела строго, но так щебетала за стенкой, что Лина невольно улыбалась, слушая — тоже, кстати сказать, невольно.
Она не сомневалась, что Муся вскоре начнет приходить к ней, как прежде, — теперь уже с Ваней у ноги и Лукасом у груди, но соседи неожиданно собрались и переехали. В считаные дни — Лина даже не успела толком попрощаться. Муся не оставила ни адреса, ни телефона, квартиру сдали молчаливому бирюку, который жил один в трех комнатах, но не издавал, если верить стенке, ровным счетом никаких звуков.
Лина чувствовала обиду, но в большей степени — облегчение. Никто теперь не мешал ей учиться, никто не напоминал о том, что главное предназначение женщины — это материнство.
Она получила диплом в тот год, когда умерла их страна. Та, новая, что пыталась занять ее место, была слаба — и сама в себя не верила. Как некоторые больные не верят в то, что поправятся, — и отдают концы.
Однокурсницы Лины торговали в «комках», сама она безуспешно пыталась найти работу по специальности, но в конце концов начала возить по домам дешевые польские костюмы. Костюмы были синтетические, от них летели искры, как от трамвайных проводов, — и Лина, предлагая товар, мучительно краснела от стыда за него. Так краснеют за детей, когда они хватают с общего блюда лучший кусок.
Но детей — не было. Была жгучая нежность к несуществующему младенцу, была уверенность в том, что уж она-то знает, как его нужно растить и воспитывать. Были мечты, имена для мальчика и для девочки, были сладкие сны, в которых она — мама, — и три пустых, бесплодных, страшных года.
Бог с ними, дурными девяностыми, однажды они закончатся.
Плевать на искрящие костюмы — не станет же Лина торговать ими всю жизнь.
Не страшно, что диплом преподавателя английского и немецкого языков, скорее всего, засохнет на корню, как позабытый цветок.
Страшно — без детей.
Теперь они с Сашей говорили об этом открыто.
Саша сумел сохранить работу, но за нее, к сожалению, перестали платить. А он всё равно не бросал ее, потому что был из той породы людей, которые не могут бросить то, что по-настоящему любят.
Жили так бедно, что Лина научилась покупать семечки и неумело щелкала их, приглушая голод. Сашина мама выращивала «на участке» картошку — перебивалась дарами трудов и огородов. Она была хорошей женщиной, Линина свекровь, — сильной и справедливой. Лина видела таких только на Урале — чтобы и носки вязать, и бревна катать, и стихи по памяти читать. Стихи она любила о природе.
Она была хорошей, но прямолинейной, как проспект.
— Где моя внучка? — наседала свекровь, как будто Лина спрятала куда-то живую маленькую девочку и не показывает бабке из вредности.
Свекровь хотела внучку, и Лина тоже всегда представляла себе, что у них родится девочка.
Хотя можно и мальчика.
Всё равно кого.
Только бы родился, пожалуйста!
Они прошли все обследования. Съездили к бабке, которая снимала порчу и брала плату продуктами. Молились у чудотворной иконы. Саша бросил курить. Лина по совету врачей высчитывала дни для зачатия. Узнала, что такое «овуляция» и «цервикальная слизь».
И — ничего.
Точнее, никого.
На очередном приеме у гинеколога Лина услышала бесстрастные слова врачихи: «Живот мягкий, безболезненный».
А ей показалось — «бесполезный».
— Десять процентов всех случаев бесплодия необъяснимы, — сказала ей однажды врачиха, крутившая кольцо на пальце с такой яростью, как будто вентиль завинчивала. — Никто не знает, почему у вас не получается. Раньше я посоветовала бы вам взять ребеночка из детдома — почему-то после этого у людей начинают рождаться свои детки, хотя это тоже необъяснимо. Но не в наше же время! Сейчас своих бы поднять…
И врачиха глянула на фото в рамке — оно стояло у нее на столе, и там была прелестная черноглазая малышка с беззубой улыбкой.
В тот вечер Лина так рыдала, что бирюк-сосед даже позволил себе возмущенный стук в стену — но Саша тут же вернул удар с такой силой, что это походило на драку. Стенка на стенку. Наверное, над этим можно было бы посмеяться, если бы у них еще оставался смех. Саша в конце концов ушел, и Лина испугалась — вдруг не вернется?
Но он вернулся и держал на руках старое одеяло, внутри которого дрожал от радости и ужаса лохматый щенок. Саша назвал его — Лев.
Так у них появился ребенок.
Щенком Лев был похож на овчарку — как овчарку его, собственно, и продавали на том углу, рядом с гастрономом, где Лина разглядывала сегодня ту жуткую редьку. Толстолапый, с медвежьим (а не львиным) черным носом — фотографии таких щенков любят печатать в календарях. Но по мере роста в нем просыпалась дремлющая до поры дворовая кровь — крепкая и липкая, как дешевое вино. Круп у Льва-подростка выглядел коротким, а лапы, наоборот, казались излишне длинными. И хвост как закрутился однажды кренделем, так и не думал принимать благородную форму. Лев смешно бегал, визгливо лаял, в общем, овчаркой он был примерно такой же, как и львом.
Но разве мы любим детей за то, что у них правильные лапы и хвосты?
Лев был отличным сторожем и верным охранником — здесь командовала овчаркина кровь. Лина часто с благодарностью вспоминала о том, что он рядом — Саша задерживался на своей бесплатной работе допоздна, а подъезд, ценный отсутствием железной двери, облюбовала местная шпана. Бывало, даже ломились в квартиры — просили то рубль, то стакан, то позвонить. Лев рычал и лаял, поэтому к ним стучали реже, чем к соседям. Но вообще в те годы сложно было чувствовать себя защищенным даже рядом с собакой — дурные, дурные девяностые! Люди с трудом выплывали из-под этих тяжелых лет — как во сне, когда давит на грудь и нечем дышать.
Постепенно распогодилось. Лина начала давать уроки английского. Саша наконец расстался со своим секретным предприятием и сумел устроиться в только что народившийся банк программистом. Когда одна из учениц Лины начала соблазнять ее работой в коммерческой школе, где готовили секретарей-референтов, Саша сказал:
