Я думала, что Дэвид сейчас дойдет до слов: «По сорок фунтов на человека в приличном ресторане», что у нас иногда случалось и, конечно, возбуждало беспокойство по поводу семейного бюджета. Но десять фунтов на ресторанный обед в упаковке… Да, виновна, признаю: я частенько без долгих раздумий отдавала десять фунтов за пакет с ресторанным обедом, однако мне и в голову не приходило, что кто-то может упрекнуть меня за это в преступном легкомыслии или мотовстве. Следует поблагодарить Дэвида за такую расчетливость.
— Мы тратим по тринадцать фунтов на компакт-диски, которые у нас уже есть в другом формате…
Это он про свои диски, которые сам себе и покупал.
— …покупаем нашим детям фильмы, которые они уже смотрели в кино и к которым больше никогда не возвратятся…
Последовал долгий перечень подобного рода преступлений, каждое из которых было смехотворно и в другом доме выглядело бы невинной бытовой причудой, но с подачи Дэвида теперь эти траты выглядели эгоистичными и отвратительными поступками, достойными высшей меры презрения. На некоторое время голова у меня пошла кругом.
— Я — худший кошмар либерала, — заявил Дэвид в конце этого утомительного перечня. На лице его застыла неописуемая усмешка: в ней можно было прочитать злорадство самоистязания и еще какие-то параноидальные чувства.
— И к чему ты это все затеял?
— Думаю, нам это скоро станет понятно. Еще не время, но мы как раз к этому движемся.
В воскресенье мы пригласили на обед моих родителей. Они у нас редкие гости — обычно мы сами наносим им визит, — но, уж если мы все-таки их приглашаем, я устраиваю пиршество. Примерно то же происходило в моем детстве: дети причесывались, надевали праздничные наряды (в смысле — лучшее, что у них было), помогали прибраться в комнатах, а потом были вынуждены часами сидеть за столом и слушать утомительные разговоры взрослых. Само собой, готовилось традиционное жаркое, которого мы с братом терпеть не могли (возможно, потому, что оно оказывалось неизменно отвратительным: жирная баранина, пересушенные кабачки, слипшаяся жареная картошка — словом, обычное меню образца 60-х), но которое, как ни странно, нравилось Тому с Молли. В отличие от моих родителей, мы с Дэвидом умели готовить. И, в отличие от родителей, редко использовали эти таланты для наших детей.
Наконец споры о том, что надевать к столу, стихли, уборка завершена, родители встречены. Мы пили сухой херес под орешки-ассорти в гостиной. Дэвид вышел на кухню, чтобы порезать мясо и приготовить соус. Не прошло и минуты — слишком непродолжительное время, чтобы справиться с такой задачей, — как он снова появился в дверях.
— Ростбиф и жареная картошка? Или мороженая лазанья?
— Ростбиф и жареная картошка! — радостно завизжали дети, и мои старики хихикнули вместе с ними.
— Я тоже так думаю, — заключил Дэвид и удалился на кухню.
— Папочка дразнит, не правда ли? — обратилась моя мама к Тому и Молли — это было бы справедливое замечание к тому, что она только что увидела и услышала, в любой домашней ситуации, кроме нашей. Дэвид не дразнил. Он терпеть не мог визиты моих родителей и ни разу не сделал усилия, чтобы выдавить из себя подобие радости от их появления и шутками разрядить обстановку. Кроме того, Дэвид вообще не шутил с тех пор, как его чувство юмора вместе с болями в спине бесследно исчезло в кончиках пальцев диджея ГудНьюса.
Я извинилась и вышла в кухню, где Дэвид перекладывает все, что мы наготовили за пару часов, в большую супницу «Le Creuset casserole».[22]
— Что ты делаешь? — как можно спокойнее спросила я.
— Я так не могу, — ответил Дэвид.
— Что ты не можешь?
— Не могу сидеть за столом, пока люди на улицах голодают. Люди, лишенные всего на свете. У нас есть одноразовые бумажные тарелки?
— Нет, Дэвид.
— Должны быть. Их же целая уйма осталась после рождественского пикника.
— Я говорю не про тарелки. Мы не можем так поступать.
— Я должен.
— Я… я бы поняла, если бы ты не мог это есть. То есть я бы все равно не поняла, но попыталась бы объяснить это впоследствии. — Мне хотелось отвести Дэвида от края пропасти, к которой он неотвратимо приближался. — В конце концов, ты мог бы отказаться от еды, объяснив, что у тебя такие убеждения.
Не было смысла терзаться накануне обеда. Все мучения ждали нас впереди. Только этого мне не хватало — замешательства моих бедных стариков, которые уж точно ни в чем не виноваты (оба, кстати, тори, консерваторы, но ни один не «вреден» — используя то значение слова, которое вкладывал в него Дэвид). Теперь им придется выслушать лекцию о том, сколь порочно общество, в котором они живут, — ну и, следовательно, порочны они сами. Но сейчас я молила Бога об одном: чтобы мы наконец расселись за столом и пообедали, как нормальные люди, за нормальными столовыми приборами, чтобы мои близкие смогли спокойно поесть — тогда мне уже будет исключительно все равно, что говорит Дэвид, и я буду готова встречать каждую его реплику с радостным воодушевлением и искренним интересом. Я смотрела, как Дэвид сминает жареную картошку в большой супнице — хрустящие золотые корочки, которых мы добились в результате кропотливого кухонного труда, ломались, и все на глазах превращалось в совершенно неаппетитное месиво.
— Я отнесу это на улицу, — сказал Дэвид. — Знаешь, когда я открыл холодильник и все это увидел, мне стало стыдно. Я больше так не могу. Эти бездомные…
— ДА ПЛЕВАТЬ МНЕ НА ТВОИХ БЕЗДОМНЫХ!
Плевать на бездомных? Что это со мной? До чего я докатилась? Разве могли подобные слова сорваться с языка человека, читающего «Гардиан» и голосующего за лейбористов?
— Кейти! Что происходит?
На кухню заглянули мои родители вместе с детьми — все они сгрудились в дверном проеме. Мой отец, все еще до кончиков ногтей директор школы, несмотря на десять лет, проведенных на пенсии, выделялся на фоне остальных багровым лицом.
— Дэвид сошел с ума. Он хочет отнести наш обед на улицу.
— На улицу? Зачем?
— Чтобы раздать бродягам. Алкоголикам. Наркоманам. Тунеядцам. Людям, которые в жизни дня не проработали, чтобы заслужить себе достойное существование.
Мое вульгарное воззвание, произнесенное с расчетом найти поддержку у отца — убежденного консерватора, — не возымею действия. Я, в принципе, ничего и не добивалась. Я только хотела нормально пообедать. Я ХОЧУ МОЕ ЖАРКОЕ. Я ХОЧУ ПООБЕДАТЬ ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ. Я ХОЧУ, ЧТОБЫ МОЕ ЖАРКОЕ БЫЛО ПОДАНО К МОЕМУ СТОЛУ.
— Тебе помочь, папочка? — залебезила Молли, тут же перебегая на сторону противника.
— Конечно, — откликнулся Дэвид.
— Пожалуйста, Дэвид, — сказала я. — Дай нам пообедать по-человечески.
— Именно к этому я и стремлюсь. «По-человечески» — понимаешь, что это значит?
— Почему нельзя устроить им обед в другой раз, отдельно?
— Я хочу, чтобы они поели горячего.
— Мы можем приготовить им обед после. Разморозим лазанью. Поставим ее в микроволновку и сегодня же угостим всех, кого захочешь. Выйдем всей семьей на улицу и будем раздавать желающим горячую лазанью.
Дэвид замялся. Мы подошли примерно к тому моменту, когда в фильме вооруженный, но напуганный преступник наставляет пистолет на безоружную женщину-полицейского, однако уже начиная сомневаться в здравом смысле своего поступка. Подобные сцены неизменно заканчиваются бросанием пистолета и бурным потоком покаянных слез. В нашей версии Дэвид, пожалуй, вытащит лазанью из холодильника и разразится тем же бурным потоком слез. Кто говорит о закате английского триллера? Что может быть волнительнее и душещипательнее?.. Хотя тут скорее мелодрама.
Дэвид размышлял.
— Ведь есть лазанью им будет удобнее?
— Еще бы.
— Ее и резать не придется.
— Само собой, не придется. Можешь раздавать ее черпаком.
— Да, в самом деле. Или даже, знаешь, там есть такая металлическая лопаточка.
— Все, что ты захочешь. Как тебе будет удобнее.
Дэвид посмотрел на баранину и смятую картошку долгим взглядом — похоже, он начал понимать, что натворил.
— Ну ладно, пусть будет так.
Мама, папа и я испустили одновременный вздох, соответствующий вздоху безоружной женщины-полицейского, и сели за стол в полном безмолвии.
Никому из нас вечером есть уже не хотелось — благо есть было уже, собственно, нечего. С утра я собиралась запечь на ужин в микроволновке замороженную лазанью, но от нее, как вы понимаете, ничего не осталось. Она была отвезена в Финсбери-парк и сервирована там на бумажных тарелках пьяницам, которые заняли все скамейки возле ворот на Севен-Систерз-роуд. Дэвид раздавал обед самолично, остальные дожидались в машине. Молли хотела увязаться с ним, но я ее не пустила — если честно, не потому, что боялась выпускать девочку в парк, полный алкоголиков. Просто я боялась, что, увидев ее в образе восьмилетней диккенсовской леди-благотворительницы, раздающей бездомным пропитание, уже не смогу выполнять свои материнские обязанности.
