46.
Мы отошли примерно на километр от «Брандала», когда справа от дороги, на берегу канала, увидели маленький пляж. К нему на большой скорости свернули три «вольво». За рулем – юнцы лет пятнадцати-шестнадцати, на задних сиденьях – русоволосые девицы, бутылки, сигареты. Молодежный мир Запада. Каким образом эта наглая самоуверенность с годами превращается в истерическую мнительность, подобную той, что присуща автору(и, одновременно, герою) книги о Швейцарии, о которой я упоминал? Налицо вопиющая ошибка, причем вопиет она так, что никаким автомобильным рыком не заглушить.
– Все эти дети, – задумчиво молвил Пребен, будто угадав мои мысли, – объездят на скорую руку Европу, уже в двадцать лет доберутся до Штатов и Азии. Но так и пройдут через всю свою жизнь всего лишь туристами…
Пребен ронял слова спокойно, не вкладывая в них излишней страсти. (Явление приняло такие размеры, как бы заявлял он всем своим видом, что мой гнев не в состоянии ничего изменить – только напрасно потеряю силы.) «Так ли уж необходимо рваться на Ганг? Попробуй увидеть свой Ганг там, где ты есть в настоящий момент». Странное дело… мне казалось, я его понимаю. Диалог с себе подобными можно вести и молча, кому из нас не приходилось в этом убеждаться. На работе, в служебном кабинете, куда втиснуто пять столов, я не прерывал связи с коллегами, даже углубившись в свои бумаги. Но в те времена не могло быть и речи о какой-то связи между мною и таким человеком, как Питер, почти в полной мере это относится и к Пребену. А сейчас, шагая бок о бок с ними, я слышал, как не только они, но и дикие гуси, беззаботно покачивающиеся на глади канала, придорожные сосны и само солнце нашептывают мне: «Попробуй увидеть свой Ганг там, где ты есть в настоящий момент». За этими словами – ничто иное, как объединявшая нас вера: когда-нибудь для человечества наступит эра всеобщей телепатии, с глаз людей наконец-то спадет пелена. Телефоны, письма, легковые автомобили, поезда и самолеты – все это будет никому не нужно. Новый способ общения победоносно зашагает по миру.
– Пребен, у тебя датское имя?
– Да, это древнее имя.
– Викинги были датчанами?
– Да, датчанами.
Викинг… Пребен сдержан, точен, порядочен и старомоден. Нынче в моде все спортивное, даже пижамы: но Пребен, следуя в ванную, обычно бывает облачен в традиционный полосатый ночной туалет. У него даже джинсов нет, вообще ничего модного. «Сколько дней прошло с тех пор, как ты приехал?» Он смотрит на часы: «Через час станет семь». «Il est parfait!» [7] – как-то воскликнула Пиа. «Могла бы ты влюбиться в Пребена?» «Нет». Но есть женщина, которая влюбилась, и они уже десять лет вместе.
– … однако ничем друг друга не связывая. Брак – ужасный предрассудок. Если один из нас решит уйти, другой не станет ему препятствовать.
– Викинг? – говорит Пребен. – О, это слишком грубая романтика, она органически мне неприсуща. Викинги были жестокими людьми…
А брак, значит, ужасный предрассудок… Старомодный Пребен на улицах Копенгагена, мимо катятся детские коляски, вместо погремушек перед глазами младенцев болтаются осколки пивных бутылок… Поди, разберись, в чем истинная свобода: в осколках пивных бутылок или в сдержанности Пребена?
– Пребен, на вид ты настоящий джентльмен…
– Что ты, я совершенно заурядный человек.
Он начинает рассказывать мне о Камю. Потом о Хайдеггере. (Где-то когда-то я слышал эти имена, но, видно, их шепнул мне чей-то слабый голос, причем один-единственный раз, а ухо мое оказалось невосприимчивым.) Пребен не получил бог весть какого образования, работает в конторе по перепродаже подержанных автомобилей. Есть у него друг, с которым можно было бы потолковать на темы философии? Нет. А зачем, разве не достаточно просто читать философские произведения?
(Похоже, меня, как горбатого, только могила исправит. Урок деликатности, полученный в «Брандале», я, оказывается, не усвоил. Питер наклоняется и срывает пару широких листьев, высунувшихся из травы. Это для меня: я обкладываю листьями щиколотки, они у меня вспухают от ходьбы. А ведь он нагнулся специально – чтобы не встретиться со мной глазами.)
– Ребенка? Нет, ребенка я заводить не собираюсь. Зачем? Столько людей делают это вместо меня. В Азии и Африке рождается слишком много детей, они голодают; мой ребенок объел бы нескольких из них – в Дании питаются солидно. Ты, может, считаешь, что я неправ, но на этой земле все взаимосвязанно!
– А так Дания обезлюдеет!
– Этого ей все равно не избежать – из-за чувства вины. Пользующийся привилегиями постоянно опасается возмездия. Ничто не принесло бы Дании большего блага, чем равновесие, всемирное равновесие.
Не сговариваясь, мы втроем поворачиваем обратно.
– Мне иногда кажется, – говорит Пребен, – что перемены к лучшему начнутся в мире тогда, когда небольшие группки людей в разных его концах попробуют жить по-новому. Попытки – пока безуспешные – в этом направлении уже делались, но нужно предпринимать их снова и снова…
– Небольшие группки? – Питер пересчитывает нас: – Один, два, три…
Вот тебе и скромняга Питер! Таким я его вижу впервые. Мимо нас мчались все новые машины, но похоже, к пляжу они спускались с выключенным двигателем: после слов Питера вокруг воцарилась полная тишина.
«Ты где живешь, Питер?» «У сестры, вместе с ней и тремя ее детьми. Имущества у меня нет». «Но ведь все те, кто тебя окружает, высоко ценят имущество, не так ли?» «Да». «Не станут ли они презирать тебя?»
Что думают обо мне другие?… Этим вопросом может задаться тот, кому ответ небезразличен. Но если забыть его, перестать им интересоваться, вопрос тоже перестанет при ходить в голову.
Питер – человек, которого каждый может взять к себе в дом. Вернее, вообразить, будто взял его к себе.
Ноги сами понесли меня в холл, а не как обычно на кухню. Там, У большого стола, я застал Альму и Питера: Альма пересчитывала деньги. Вдруг я понял: это его плата, он, наверное, собирается уезжать. Испытывая смутную тревогу, я вышел на кухню и, не проронив ни слова, принялся помогать Пиа и Рене. Странно, но мы с Питером ни разу не говорили о том, сколько он собирается пробыть в «Брандале». Я воспринимал его как часть этого дома, как нечто, без чего этот дом вообще немыслим. Возможно, корни моей убежденности в том, что мы никогда не расстанемся с Питером, были еще более эгоистичными и лживыми – должно быть, я подсознательно считал, что уж меня-то Питер не бросит, останется в «Брандале» до тех пор, пока не придет пора и мне уезжать. Какой самообман! Ничего удивительного, если каждый из нас по отдельности думал так же. Питер умел внушить собеседнику чувство, что в нем нуждаются, а в результате у того в сознании прочно поселялась мысль: «Нам давно надо было встретиться». Возникала иллюзия, что Питер живет для тебя, а не для себя; для других тоже, но в меньшей степени.
Едва дождавшись завтрака, я нетерпеливо спросил Питера о его планах. Он улыбнулся:
– Уезжать пока не намерен…
Оказывается, денег у него было ровно на тридцать дней, и эти тридцать дней прошли. Он собирался уехать сегодня же утром, как только расплатится с Альмой. Однако она, пересчитав банкноты и заперев их в ящик стола, предложила Питеру остаться – совершенно бесплатно – до тех пор, пока он сам не захочет покинуть «Брандал».
«J'aime Alma [8]. – как-то сказала Пиа, – J'aime Alma.»
Мне тогда впервые пришло в голову, что атмосфера того или иного места может выразиться в чем-то совершенно конкретном. Такой конкретностью, ясно свидетельствовавшей об атмосфере «Брандала», был разговор между Альмой и Питером.
Альма разрешила ему остаться даже на каникулярный период, с двадцатого июля по первое сентября, когда все разъедутся и только Тура останется сторожить дом. Он в свою очередь предложил мне составить ему компанию. Я-то ничего не имел против – в августе мои всегда уезжают на море. Но вот деньги? Они ведь у меня тоже на исходе…
– Это я устрою, Альма тебя любит.
Мне стало весело, я огляделся. Слева от меня, рядом с Грете, сидела незнакомая девушка.
– Это ее дочка, – голос Питера как бы следовал за моим взглядом. – Зовут Мариэн. Приехала навестить мать и решила остаться на некоторое время.
Но все же почему он не сказал мне заранее, что скоро ему уезжать? А Мариэн красивая…
Он обернулся. Она лежала в шезлонге перед его дверью. Ярко освещенная солнцем, ее грудь как бы парила над верандой, вот-вот грозя ворваться к нему в комнату.
Он шагнул вперед: всего три шага -он снаружи. Придвинул шезлонг и вытянулся рядом с телом Мариэн. (Состоящее из округлостей, оно матово блестело.) Остальные шезлонги были расставлены очень удачно: занявшие их, в том числе и Грете, лежали к ним спиной; да и солнце пекло, как никогда, так что все нежились с закрытыми глазами.
