Поезд свистел как сумасшедший и равномерно нас потряхивал, но мне казалось, что мы стоим на месте и что стрелочники специально бегут по обеим сторонам поезда, опустив голову, с флажками в руках, чтобы создать для нас обманчивое ощущение скорости. Потом была пересадка, и я, до сих пор так любившая старые пригородные поезда, пожалела о бездушных и молниеносных экспрессах, которые гораздо быстрее доставили бы меня к моей цели: к Луи. После неудачных попыток заинтересовать меня кроссвордами, игрой в джин, новостями политики, Дидье смирился наконец, что едет с призраком, и стал перелистывать какой-то детектив. Время от времени он, посмеиваясь, поглядывал на меня и напевал «Жизнь в розовом свете». Было семь часов вечера, тени вытягивались, за городом было прекрасно.
Наконец наш вагон склонился к ногам Луи и выпустил меня в его объятия. Дидье вынес багаж и собаку, и мы уселись в открытый «Пежо». Прежде чем тронуться с места, Луи повернулся к нам, и мы все трое посмотрели друг на друга, улыбаясь. Я знала, что никогда не забуду этой минуты: маленький пустой вокзал в лучах уходящего солнца, их лица, такие похожие и такие разные, обращенные ко мне, запах деревни, тишину после грохота поезда и ощущение счастья, точно чудесный кинжал, пригвоздившее меня к месту. На секунду все остановилось, чтобы навсегда запечатлеться в моей памяти, потом рука Луи легла на руль, и мы снова начали жить.
Деревенская дорога, поселок, тропинка и наконец дом: квадратный и низкий, со слепыми в желтых лучах солнца окнами, старое дерево, дремлющее перед ним, две собаки. Мой пес немедленно очнулся от своего крепкого щенячьего сна и с лаем бросился к ним. Я заволновалась, но мужчины пожали плечами, хлопнули дверцами и с чемоданами в руках поднялись на маленькое крыльцо, двигаясь с неспешной уверенностью людей, привыкших к деревне. В гостиной стояли большой диван, пианино, был кое-какой столовый хрусталь, везде валялись газеты, и еще я увидела огромный камин – все это сразу мне понравилось, как, впрочем, понравились бы и готические кресла или какая-нибудь абстракционистская обстановка. Я подошла к застекленной двери: она выходила в сад, а за садом тянулось нескончаемое поле люцерны.
– Как здесь тихо, – сказала я, обернувшись.
Луи прошел через комнату и положил руку мне на плечо.
– Тебе нравится?
Я подняла на него глаза. До сих пор я не осмеливалась взглянуть ему в лицо. Я робела перед ним, перед собой, перед тем, что происходило между нами, стоило нам оказаться вместе, и было почти осязаемым. Впрочем, он едва коснулся рукой моего плеча, нерешительно и осторожно. Лицо было напряженным, я слышала, как часто он дышит. Мы смотрели друг на друга, не видя, я чувствовала, что мое лицо обнажено так же, как и его, и оба эти лица застыли в безмолвном крике: «Это ты, это ты». Два лица, измученные любовью, две планеты, покрытые окаменевшим пеплом, с немыми морями устремленных друг на друга глаз и пропастью сомкнутых губ; голубое биение вен в висках было непристойным анахронизмом, упрямым напоминанием о тех временах, когда нам казалось, что мы существуем, любим, спим, а мы еще не были знакомы. Еще до него я узнала, что солнце горячее, шелк мягкий, а море соленое. Я так долго спала, я даже думала, что состарилась, а, оказывается, еще не родилась.
– Есть хочу, хочу есть! – говорил Дидье где-то за много километров, его голос долетел до нас, и мы очнулись. Я вдруг увидела, что лицо Луи уже покрыл легкий загар и что под глазами у него остались тонкие белые линии.
– Ты, наверное, читал на солнце, – сказала я.
Он наконец улыбнулся и кивнул, его рука сжала мое плечо, и он отступил на шаг. До сих пор наши тела оставались неподвижными, в метре друг от друга, напряженными от сопротивления неистовой силе разделенного желания, они держались в отдалении от своей добычи, на привязи, как две прекрасно вышколенные охотничьи собаки. Шаг Луи, и они сорвались с привязи, мы так естественно скользнули друг к другу и, обнявшись, подошли к Дидье. Он улыбался.
– Не хочу вас обижать, но что-то с вами не то. Какие-то невеселые оба. Выпить бы чего-нибудь… А то я как дуэнья при испанской чете обрученных.
А я, зная, что дневная неловкость – отражение ночной гармонии, что нарочито соблюдаемая дистанция обнаруживает тайное бесстыдство, почувствовала гордость за сильные тела, принадлежащие Луи и мне, и благодарность за то, что они так легко усмиряются под взглядом третьего. Да, нашу любовь везут по предначертанному пути две хорошие лошадки, два чистокровных скакуна, пугливые и верные, любящие ветер и тьму. Я прилегла на диван, Луи достал бутылку виски, Дидье поставил на проигрыватель пластинку Шуберта, и мы выпили по первой рюмке. Я вдруг поняла, что умираю от жажды и усталости. Наступил вечер, я уже десять лет сидела перед этим камином и могла наизусть пропеть незнакомый квинтет. Пусть я сто раз умру, я бы сто раз согласилась быть осужденной на вечные муки за эти минуты жизни.
Деревенский ресторанчик был в трехстах метрах, и мы пошли пешком. Когда мы возвращались, уже совсем стемнело, но дорога неясно белела перед нами. Комната Луи была просторная и пустая. Он оставил открытыми оба окна, и ночной ветер, пролетая из одного в другое, то и дело задерживался на нас, освежая и осушая наши тела, внимательный и легкий, услужливый, будто раб, который сторожит двух своих собратьев, тоже рабов, но принадлежащих другому, более безжалостному хозяину.
Через два дня, то есть в воскресенье, корова на соседней ферме вздумала отелиться. Луи предложил нам пойти с ним, но мы с Дидье колебались.
– Пошли, – уговаривал Луи, – два дня вы оба только и делаете, что расхваливаете деревенские красоты. После флоры – фауна. В путь!
Мы проехали пятнадцать километров на предельной скорости. Я попыталась припомнить эпизод из одного очень хорошего романа Вайана, где героиня, хрупкая, но сильная духом женщина, помогает теленку появиться на свет. В конце концов, если моя жизнь должна проходить между утонченными дискуссиями об импрессионизме и барокко и более реальными явлениями природы, мне нужно как следует изучить материал.
В хлеву было темно. Женщина, двое мужчин и ребенок столпились перед загородкой, откуда доносилось душераздирающее мычание. Странный запах, пресный и сильный, смешивался с запахом навоза. Я вдруг поняла, что это запах крови. Луи снял куртку, закатал рукава и прошел вперед, мужчины расступились, и я увидела что-то серое, розовое, липкое, показавшееся мне продолжением коровы. Она замычала громче, и это что-то будто увеличилось. Я поняла, что это рождающийся теленок, к горлу подкатила тошнота, и я бросилась вон. Дидье последовал за мной, якобы чтобы помочь, но он и сам весь дрожал. Мы жалобно взглянули друг на друга, потом рассмеялись. Решительно, переходу от гостиной мадам Дебу к этому стойлу не хватало постепенности. Корова издала новый истошный вопль, и Дидье протянул мне сигарету.
– Какой ужас, – сказал он. – Не хочет ли мой бедный брат таким способом примирить меня с мыслью об отцовстве… Лично я подожду здесь.
Немного позже мы пошли полюбоваться на теленка, Луи отмыл залитые кровью руки, фермер предложил нам по стаканчику, и мы сели в машину. Луи смеялся.
– Не слишком убедительный опыт, – сказал он.
– Для меня даже очень, – заявил Дидье. – Никогда не имел удовольствия видеть такое. Я все думаю, как ты с этим справляешься.
Луи пожал плечами.
– В общем-то, этой бедной корове я был не нужен. Я был бы полезен, если бы дела пошли плохо. Иногда потом приходится зашивать.
– Ох, замолчи! – сказал Дидье. – Пощади нас.
Из чистого садизма Луи пустился в пространные подробности, одна другой хуже, так что нам пришлось заткнуть уши. Остановились мы у пруда в лесу. Братья стали пускать камешки рикошетом.
– Жозе говорила тебе, какой номер выкинул Юлиус А. Крам? – спросил Дидье.
– Нет, – сказала я, – я даже не вспомнила об этом.
Луи, наклонившись с камешком в руке, повернул голову и посмотрел на меня.
– Что за номер?
– Юлиус решил финансировать журнал, где работает Жозе, – объявил Дидье. – Эта молодая женщина, которая только что видела, как телилась корова, будет вершить судьбы современной живописи и скульптуры.
– Вот оно что, – протянул Луи.
Он взмахнул рукой, и камешек проскакал пять или шесть раз по гладкой поверхности пруда и исчез.
– Неплохо, – сказал он, довольный собой. – Это большая ответственность, да?
Он смотрел на меня, и внезапно мои столь заманчивые новые обязанности показались мне пустыми и даже опасными. Почему я решила, что имею право судить произведения других? Я сошла с ума. Взгляд Луи заставил меня понять, что я сошла с ума.
– Дидье все представляет не так, – сказала я. – На самом деле я не буду критиковать в полном смысле слова. Я буду только писать о том, что меня восхищает, что мне нравится.
– Но ты ведь не обезумела от этого, – вздохнул Луи. – Ты отдаешь себе отчет, что и за слова, и за молчание, впрочем, платить тебе будет тоже Юлиус А. Крам?
