Все увидели фарфоровых слоников, что стояли на серванте во время трапезы.
— Я когда из гостиной выходил… В общем, я их смахнул с серванта. Незаметно. Как залог, друзья. Как залог. Да и трудно было удержаться. Уж больно красивый набор. Еще раз хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Случись что с чемоданами, так я хотя бы этот набор… Как компенсацию… Войдите в мое положение… Извините. Вот…
— Да ладно, прокурор, не извиняйтесь. — Его заместитель, что заснул было на дальней кровати, вытащил из-под подушки полевую сумку участкового. Показал всем. Сунул обратно. И захрапел.
— Действительно, утро вечера мудренее, — самый молодой смотрел в окно, — господи, белый рояль! Я, кажется, наконец, понял. Понял, откуда звуки! Вон оттуда! С восточной стороны. Белый рояль…
— Какой белый? Каурый… — поправил его кто-то спросонья. Но было уже глубоко за полночь. И спорить больше никто не собирался.
Зинаида Китайцева
ТРАНЗИТ ГЛОРИИ МУНДИ
Никто и не думал убивать.
Потому, наверное, никого и не убили.
Сидели тихо. На Терлецких неприбранных прудах светило бледное круглое солнце. Человек в черном пальто, и очках, и усах, и круглых ботинках прошел, собирая острой палкой газеты, пакеты и прочий бумажный мусор, пиная консервные банки ногами в сторону собственно водоема. «Ничего не осталось, ничего. Все попортят, все что ни дай». Сидели тихо. Бледный ветерок шевелил кусты с острыми листиками. Пили теплый ананасовый сок. Допили. Крепились. Докурили.
Дед подошел со своей палкой, с силой ударил по пакету и пробил его сразу. Окурки ссыпал в полиэтиленовый хлебный стираный пакетик. «Все, что ни дай».
— Вали. Щас ноги приделаем.
— Неисчерпаемые возможности. Безгранично. Внутренний волюнтаризм. Сраная соборность. Снег не убирают. Выездной экуменизм. Амбулаторный, я бы сказал. Кресты как символ принадлежности. Бесконечно гадят в подъездах. Покаяние как стимул к регрессу. Упоенное саморазрушение. Не моют раковин. Отчетливый патернализм.
— Шнурок! По второму разу не заказываем!
— Бьют бутылки! — заорал дед, взмахивая палкой.
Внезапно развеселились. Ананасовый сок пошел тяжело.
— Шнур, ты че, дворник? А в пальто не парит?
— Безгранично. Самодовлеющая гигантомания. Подавленная суицидальность.
Внезапно поскучнели.
— Дед, ты б валил. А то я смотрю, ты без понятия.
На душе было тихо. Надысь завалили Сморчка, славного в сущности парня. Сморчок доил спортивные магазины и, будучи фигурой романтической, давно прикупил себе место на Ваганьково, что являлось предметом жгучей зависти всей бригады и лишний раз подтверждало романтический настрой всего коллектива. У Сморчка все зубы уехали набок, а карие маленькие глаза вовсе отсутствовали. Затылок отвалился, как крышка у коробки. Ленка била острым каблуком колесо BMW, как будто хотела его наколоть на каблук и стряхнуть, как этот дед бумажные пакеты. Нос проглотил две бутылки водки, и только моргал. А казалось бы, не впервой! Не в первый раз шуршащие шелковые крылья смерти уносили живую знакомую молодую душу, доившую спортивные магазины. Но как-то развезло, разморило по-нехорошему.
Старичок спустился чуть ниже, к пруду, и начал собирать в свой мешок некогда пинаемые консервные банки. Неясно слышалось бормотание.
— Чудило, блин…
— Больной, — с уважением откликнулся Попугайцев, который даже не имел погонялова.
— Щас уроню я твоего больного. Больные в больнице лежат!
Неясность намерения похода на Терлецкие пруды теребила душу.
— Я б на тракторе, блин, работал. Едешь на тракторе, в затылок печет и пахнет хорошо. Хлебом.
— Ага, хлебом. Пиццей-хат.
— Да я на серьезе, блин. Рулишь так… этим… рулем… Под ногами эта… пшеница, зерно. Шнурки дома сидят, дожидаются… Молоко в кастрюльке.
На поржавевших боках трактора пузырилась и лупилась зеленая краска, обнажавшая тракторную материю и суть. Солнце действительно пекло в затылок через кепку. Руль был тяжел и уверен. Работать сегодня допоздна — скоро дожди. Вечер обещал быть прохладным, а танцы — предсказуемыми. Каляевские придут разбираться с цепями, девки будут визжать и смотреть с гордостью, а пахнуть будет у берега темной холодной водой и подсохшей полынью. Тракторист Сморчков Серега ждал вечера, ждал ночи и ждал завтрашнего дня. Каляевских он тоже ждал и не подозревал, что этим вечером… Кепка съехала набок, а под головой натекло. Птицы хлопали крыльями близко-близко, огромные птицы, ноги съехали в воду и холодно не было. Ленка бежала к берегу, а медальон шлепал ее по груди.
— Ну че на тракторе? Ты, блин, прям, как в букваре! — откликнулся Попугайцев. — Я б космонавтом вот был бы. Запилят тебя прям по самое не балуйся, ты там кувыркаешься в невесомости, а в окошках — звезды и Земля чисто как фишка! И по телеку — Попугайцев в жопу в космосе.
…Осталось только погасить лампочки в бортовом отсеке. Хотелось спать и посидеть. Если бы Сергею Сморчкову в седьмом классе сказали, что его мечта когда-нибудь исполнится, он бы кидал портфель в синее небо и орал бы «Земля в иллюминаторе», и прыгал бы до нижних веток тополей, и ничего не рассказал бы маме, Ираиде Львовне. А если бы Сергею Сморчкову рассказали бы в седьмом классе, как космонавты справляют нужду, он бы мог и забыть свою мечту, между прочим. И тогда он никогда не увидел бы, как в бортовом отсеке… Ираида Львовна сказала только: «Этого не может быть», — и быстро пошла по длинному холлу в глубину квартиры, только ускоряя и ускоряя шаг…
— Космонавтом, блин! Скажешь тоже! Таких не берут в космонавты! Кто на стрелке у Синяка чуть не обоссался? — по-молодежному разгорячился Кудря. — Чисто Гагарин!
Попугайцев базара не держал. Он уткнул подбородок в колени и смотрел на нечистую воду, бледных купающихся детей в обвисших запачканных на попе трусах с ненужными панамками и совочками, и вспоминал о том, как неудобно копать совочком землю и как хочется — песочек, как в Сочах.
— А я б к Слону пошел, — внезапно тихо сказал Кудря. — Я б у Слона работал.
Даже Попугайцев, парень, скажем без лажи, тормознутый, и то рассыпался в полном беспонятии.
— А че? У Слона все живые. Четвертый годок. И я бы… Работал.
…Сергей Сморчков на самом деле не любил всех этих эластичных или там капроновых понтов типа «Найк» или «Адидас», в которых у него почему-то все чесалось и прело, и с удовольствием ходил бы да и ходил в любимых синих трениках с белой полоской сбоку и странной стрелочкой посередине, но положение обязывало. Тем более, по роду занятий Сергею Сморчкову перепадало столько адидасов, что даже и не стоит мыслить, сколько кого там в них можно было бы одеть, как это любят делать работники различных социологических фирм. Короче, натянул Сергей свой бирюзовый с розовым на черную майку, цепуру поправил — голды баксов на семьсот, тьфу цепура, но была первая, и потому счастливая, а Сергей был с припиздью. Ленка даже хотела как-то спустить ее в джакузину дырку, вот какая была боевая телка Ленка, за что и была любима, но Сергей не дал, и даже Ленку в порыве, помнится, поцарапал. Все бы ничего, да как-то неожиданно не хотелось ехать… Слон звонил с утра, перезванивал вечером, чего за ним не водилось — бригадир своим бойцам доверял. Да, чувствуется. Нос на говно пошел — а надо бы географию подправить. Ленка высунула голую ногу из спальни: «Серег, а на дорожку?» «А сколько таймов там? Ты мои часы не видала?» «Видала!» Ленка вылезла из спальни целиком — часы свешивали свои цепочки из трусов, как два крылышка.
Кудрино лицо высветилось в последний момент так четко, что Сергей Сморчков даже что-то успел подумать…
— Засранцы, — сказал дед, — ну конца ж этому нет, — совсем по-стариковски кряхтел он, сжимая круги. Куда он собственно складывал пакеты и прочий мусор, не считая окурков, никто так и не понял. — Бессмысленность удручающая. Самовосхваление. Плохая работа желудка и коронарных сосудов! — взвизгнул он.
Бригада сидела молча. Перед лицом прыгали курильские тюлени с ласковыми лицами. В глазах чернело. Голова кружилась, как от первой сигареты.
— Перегрелись, — прохрипел Кудря.
Дед между делом подошел так близко, что полой пальто задел Диму Васильева по лицу.
— Загубили! Недостаточность инициативы!
Никто из отдыхающих, кстати, не обращал на происходящее ровным счетом никакого внимания. И если б бригада была бы не так огорчена последними событиями, возможно, у них был бы повод насторожиться — «адидасы» сегодня не мяли травы. От деда пахло луком и давно носимыми вещами. Леша Короткой завалился на спину и смотрел под пальто, сипя, как будто мог найти там нечто интересное. Белки его глаз любопытно увеличились. Костя Гарелкин пытался схватиться за траву, но она продолжала стоять равнодушно.
— Терпенья больше не осталось! — разошелся дед, орудуя палкой. Пять разом в сердцах наколотых пакетов дед с трудом потом стаскивал с палки.
