И тут, машинально переставляя фотографии у себя на бюро, Роза вспомнила про О'Хару.
— Нет! — заорал Мередит.
Овладев голосом, он предположил, что едва ли человек с таким именем, как у О'Хары, захочет тащиться в провинцию.
— Здрасьте, — сказала Роза. — Если только не занят, прискочит, как миленький. По старой-то памяти. — Она удивлялась, где у нее раньше была голова.
Бонни стоял у окна, устало смотрел на залитую огнями улицу. Некто в плаще собирался улечься спать на пороге у Джорджа Генри Ли, кругами, кругами переступая по старым газетам, как пес на каминном коврике.
Бонни нашаривал мелочь в кармане.
Квартирная хозяйка крикнула снизу О'Харе, что его к телефону. Междугородка.
Услышав голос Поттера, он растерялся.
— А-а, как дела? — спросил он и тут же прикусил язык, с досадой призвав себя быть посуше.
— Должен извиниться, что беспокою в столь поздний час, — сказал Поттер. Последовала знакомая задержка дыхания: он затягивался сигаретой. — Роза сочла, что нельзя ждать до утра. Твой телефон мне дал Рейналд.
Он коротко изложил, перед какой они оказались трудностью.
— Не думаю, что ты захочешь приехать… даже если свободен.
О'Хара ему напомнил, что Юнг считал Ливерпуль центром Вселенной.
— Любопытно, — сказал Поттер. — Он, надо полагать, тут не жил. Срок — шесть недель, по два утренника в неделю, начиная со вторника.
— Я, очевидно, буду его заменять в обеих ролях? — сказал О'Хара.
— Разумеется. Это традиция.
— Не обязательно, — сказал О'Хара. — Лоутон[23] играл только Крюка.
Потом он позвонил Лиззи, спросить ее мнение.
— Рождество в глуши, — сказала она. — Это на любителя. Но ты же всегда туда рвался, и, кстати, ты можешь заломить астрономическую сумму.
— Нет, ты подумай только… Уж кто-кто, а Поттер…
— Вот я и думаю, — сказала она. — Но ведь когда это было…
— Никогда точно не измеришь, как на кого подействовал, — сказал он, хоть он-то как раз все прекрасно себе представлял. — Время тут ни при чем.
— А кто там еще будет? — спросила она. — Кроме Мэри Дир?
— Может, Дотти. Я не интересовался.
— И когда ты едешь?
— Вот только уложу чемодан. Я на мотоцикле, — сказал он, и была трудная пауза, когда она ждала, чтоб он пригласил ее на Новый год в Ливерпуль.
— Ну ладно, — сказала она, не дождавшись. — Смотри открыточку прислать не забудь.
Он, хмурясь, позвонил Моне Кэйдж, но подошел муж, и он бросил трубку.
* * *
Роза сняла О'Харе номер в отеле „Адельфи“ за счет театра. Красивый жест — знала, что жить он там не станет, всегда, даже совсем еще сосунком, цеплялся за прошлое.
Он переночевал в отеле всего одну ночь и съехал, снял свою прежнюю комнату на первом этаже того дома на Перси-стрит. И, бродя по знакомым улицам, сам себе в этом не признаваясь, старался догнать призрак, за далью лет ставший реальней, чем тот человек, в которого он теперь превратился.
Комната не изменилась нисколько. Все так же дымил камин, сырость все так же розовато цвела в простенке между немытыми окнами. Даже столик, который Кили, художник, приспособил вместо палитры, был тут как тут под раковиной. Он не рискнул проверить матрас, из опасения, что и тот окажется прежним.
Когда он вытащил стол и электричество оплеснуло желтые лужи кадмия и озеро алости, ему вспомнилась девушка, которая провела его вчера утром в гримерку. Она была в рабочей спецовке, он включил свет, и ее волосы вспыхнули под тусклой лампочкой.
— А я знаю, это ваша старая гримерка. Мне Джордж говорил.
— А-а, Джордж. Соль земли.
— Чтоб вода из крана потекла, надо стукнуть по трубам, как раньше, — сказала она.
Палисадник стоял теперь без калитки, в ящик с углем окончательно завалилась косая крыша, но, присмотревшись, он разглядел на ржавой ограде облупившуюся краску, отметину от замка, которым он когда-то запирал мотоцикл.
Кили, конечно, давно съехал. Студент-биолог, заика, занимал теперь заднюю комнату. Одинокий и нищий, он уже наведывался, взял чашку овсяных хлопьев взаймы.
В те первые вечера О'Хара не ходил в „Устричный бар“. Грейс Берд, с которой он уже раньше работал и был в чудных отношениях, чуть не все ночи просиживала в больнице, вязала в приемной, пока Дотти выхаживала беднягу Дикки Сент-Айвза, а из Мэри Дир, хоть он ценил ее как актрису — наверно, она лучший Питер Пэн после Нины Бусико, — товарищ просто никакой. Он ухватился было за Бонни, но быстро сообразил, что помреж — поттеровский дружок, и счел за благо пока суд да дело держаться подальше. Поттер, надо отдать ему должное, против ожидания, вел себя вполне приемлемо — прохладно, но корректно.
Он легко переносил одиночество. К обществу не стремился. Никуда не тянуло из этой комнаты с превращенным в палитру столом. Лежал по ночам на узкой койке и ждал, когда хлопнет на ветру калитка, пока не вспоминал, что калитки теперь уже нет.
Дотти однажды выскочила с веревкой, чтоб удушить этот стук. Дотти прикнопила над камином фотографию Чарльза Лоутона из киношного журнала. Встать, приглядеться вблизи, и обнаружится на штукатурке рана от той канувшей в вечность кнопки.
Одна девочка из парфюмерного отдела Льюиса чернилами нацарапала на оконном переплете свое имя. Чтоб ты меня не забыл. Забыл, забыл, еще раньше гораздо, чем, морося, как Доттины слезы, имя смыл конденсат.
Дотти так часто плакала. Поедешь куда-нибудь с Фредди Рейналдом, чуть-чуть засидишься в пабе — у нее поникают плечи и вскипают слезы в глазах. Однажды хватила молотком по фарам мотоцикла. Любила — вот почему. Любви не прикажешь. Интересно, почему это женщины до такой степени идут на поводу у собственных чувств? Так им, наверно, удобней.
Она сказала, что одолжит ему денег на ремонт мотоцикла, а когда он согласился, бухнулась на колени посреди улицы, прямо в осколки стекла, и посмотрела на него так, будто вдруг до нее дошло, что разбиты не только фары.
Он простил ее, а через неделю, когда они с Кили вернулись из клуба художников, она сидела на ступеньках у входа и ангельски улыбалась. Он, как дурак, ей открыл, а она кинулась прямо к его коллекции джаза и с размаху саданула каблучком вечерней туфельки по любимейшей его Блоссом Диери.
На сей раз, оказывается, ей чутье подсказало — он ее не любит. Приплела ту, другую историю, в которую он сдуру ее посвятил, — о пропащей девушке с золотым голосом. Немудрено, что та от него сбежала невесть куда. Он чудовище. Вот уж сколько они времени вместе, а он хоть бы раз сказал ей слова.
„Какие слова?“ — ахнул он, а она: „Вот именно. Ты как с луны свалился“. Потом, поднатасканный Кили, он выдал ей слова по всей программе, но опять не угодил — обозвала вруном, еще громче ревела.
Он думал, что любит ее, пока она не начала цепляться, лезла с анализом, так и сяк мусолила чувства, как собака косточку. Когда она унималась, он уж и сам не знал, на каком он свете.
Но до чего же зато безмятежно он валился в постель с натурщицей, которую привел ему из художественного училища Кили.
Волосы у нее под мышками были как травяные пучки. Мужчина не оскользается в пропасть, когда с ним такая.
Он утешал Дотти, что ей не вечно страдать. Вот в один прекрасный день она взглянет на него, и его лицо ей покажется обыкновенным, скучным, но тут она взрывалась, била его в грудь кулаками, рыдала, что никогда не будет такого дня.
Конечно, они были молодые оба, сами не понимали, что мелят. Кили уверял, что вся глупость девушек от того, что они не смыслят в спорте, не обучены правилам.
На первой же репетиции „Питера Пэна“, не успел Бонни представить его труппе, Дотти по-хозяйски взяла его под руку и увела за кулисы. Ее присутствие было, в общем, не обязательно. Она играла миссис Дарлинг, а они с Крюком ни разу не совпадают на сцене.
Он подумал: как изменилась, почти состарилась. Элегантный синий костюм, крошечная шляпка набекрень. Шепнула: „До чего странно, опять мы вместе… сколько лет, сколько зим“. И тут он подумал: совсем не изменилась. Стала ему пенять, почему не отвечал на рождественские открытки. „Каждый год! — с укоризной. — Ни одной не пропустила. Но ты вообще не очень-то насчет прошлого, да?“
Тем не менее она не упускала случая подхлестнуть его память, особенно в перекурах, за кофе, когда могли услышать та рыжая девчушка и Десмонд Фэрчайлд.
„А помнишь, как мы ходили на танцы в „Риальто“? После второго спектакля „Ричарда“… была еще драка, да? Пивные бутылки летали, как кегли?“ Или: „А тот кошмар, когда мы пришли на утренник, а на тебя икота напала!“ И — Кисик! Как он обожал чудного Кисика… У мамочки просто сердце разрывалось, когда пришлось его усыпить, но это был самый гуманный выход… „Я тебе все написала и письме, несколько лет назад, ты ведь получил“.
— Нет, — сказал он. — Боюсь, что не получил. Я тогда, наверно, уже переехал.
