— Брось работу! Будь моей женой. И конец всем твоим проблемам.
Звучало заманчиво. Навсегда распрощаться со своей мучительницей, жить, ни в чем не нуждаясь, и наслаждаться праздностью до конца своих дней, при единственном условии — делить жизнь с очаровательным молодым человеком. Кто стал бы колебаться?
Но я, не умея объяснить себе этого, ждала чего-то другого. Я сама не знала, чего именно, но отчетливо сознавала, что надеюсь и жду. Желание еще сильнее, когда неясен его предмет.
Понятной частью этой мечты было писательство, которое уже тогда поглощало меня едва ли не целиком. Конечно, я не строила иллюзий, будто меня когда-нибудь напечатают, и уж тем более, что на это можно будет прожить. Но мне безумно хотелось сделать попытку, хотя бы затем, чтобы не жалеть потом, что даже не попробовала.
До Японии я всерьез об этом не думала. Я слишком боялась унижений, неизбежно ожидавших меня в форме издательских писем с отказами.
Теперь унижениями меня было не испугать, при моей-то новой жизни.
Однако все это выглядело очень зыбко. Голос разума кричал, что я должна согласиться: «Ты не только будешь богата, ничего не делая, но и получишь лучшего из мужей. Где ты еще видела такого славного, доброго и интересного парня? У него нет недостатков, сплошные достоинства. Он любит тебя, да и ты наверняка любишь его больше, чем тебе кажется. Отказаться выйти за Ринри равносильно самоубийству».
Но решиться я не могла. Не в силах была выговорить «да». Как и на острове Садо, я всячески выкручивалась, придумывая отсрочки.
Он часто повторял предложение. Я отвечала уклончиво. Не показывая вида, я умирала со стыда. Я чувствовала, что делаю несчастными всех, включая себя.
На работе был кромешный ад. От Ринри я получала нежность, которой не заслуживала. Иногда я думала, что моя рабочая каторга — справедливое возмездие за неблагодарность в любви. Япония днем отбирала у меня то, что дарила ночью. Это не могло хорошо кончиться.
Случалось, я даже испытывала облегчение, уходя на работу. Иногда готова была предпочесть открытую войну обманчивому миру. И себя я предпочитала скорее в роли невольной мученицы, нежели добровольного палача. Власть в любых формах всегда была мне отвратительна, но сносить чью-то власть над собой мне все-таки легче, чем властвовать над другими самой.
Самые ужасные оплошности имеют языковую природу. Однажды в конце очередного рабочего дня, после полуночи, когда сон уже затягивал меня, Ринри попросил моей руки в двести сорок пятый раз. Слишком усталая, чтобы вилять, я ответила «нет» и моментально уснула.
Наутро возле лаковой шкатулки с письменными принадлежностями я нашла записку от Ринри: «Спасибо, я очень счастлив».
Из этого я извлекла урок большой нравственной ценности: «Дав ясный ответ, ты осчастливила человека. Надо иметь мужество говорить „нет“. Подавать ложные надежды — это не доброта. Двусмысленность — источник терзаний». И т. п.
Я отправилась на работу получать ежедневную дозу унижений. Вечером у выхода меня ждал Ринри.
— Поехали в ресторан.
— Может, не надо? Я смертельно устала.
— А мы ненадолго.
Пока мы ели суп из побегов папоротника, Ринри сообщил, что его родители горячо приветствовали радостное известие. Я сказала смеясь:
— Неудивительно.
— Особенно отец.
— Странно. Я бы скорее подумала, что довольна будет мать.
— Матери тяжелее, когда уходит сын.
Тут в моем мозгу включился неясный сигнал тревоги. Я отлично помнила, что сказала «нет» накануне вечером, но вдруг засомневалась в формулировке матримониального вопроса. Если Ринри задал его в отрицательной форме, что нормально в этой непростой стране, то я влипла. Я силилась вспомнить, как нужно отвечать на такие вопросы по японским правилам, усвоить которые не легче, чем фигуры танго. Мой измученный мозг буксовал, и я решилась на эксперимент. Я взялась за кувшин сакэ и спросила:
— Не хочешь еще сакэ?
— Нет, — вежливо ответил Ринри.
Я поставила невостребованный кувшин на стол. Ринри слегка опешил, но, не желая меня утруждать, взял кувшин и налил себе сам.
Я закрыла лицо руками. Я поняла. Наверняка он спросил меня: «Ты по-прежнему не хочешь стать моей женой?» А я ответила по западным правилам. После полуночи я имею досадное свойство замыкаться в аристотелевой логике.
Ужас! Я себя знала: у меня не хватит мужества восстановить истину. Я не умею говорить неприятные вещи милым людям и принесу себя в жертву, лишь бы не сделать больно Ринри.
Я стала думать, не нарочно ли он задал вопрос в отрицательной форме. И пришла к выводу, что нет. Но наверняка тут сработало подсознание, подсказав ему этот макиавеллиевский ход.
Итак, вследствие лингвистического недоразумения мне придется выйти замуж за человека с золотым сердцем и коварным подсознанием. Как вырваться из этой мышеловки?
— Я сообщил твоим родителям, — сказал он. — Они оба даже закричали от радости.
Еще бы! Мои отец и мать были без ума от него.
— Не лучше ли было бы, если бы я сама им сообщила? — спросила я, решив отныне задавать вопросы только в отрицательной форме.
Ринри обогнул подводный камень.
— Да, я знаю. Но ты работаешь, а я пока студент. Я подумал, что тебе некогда. Ты сердишься?
— Нет, — ответила я, досадуя, что он не задал вопрос в отрицательной форме, тогда я дала бы ему понять его ошибку, построив ответ по нормам западной грамматики.
«Хватаюсь за соломинку», — подумала я.
— Давай назначим дату. Ты когда хотела бы?
Час от часу не легче.
— Не будем решать все сразу. В любом случае, пока я работаю в «Юмимото», это невозможно.
— Понимаю. Когда кончается твой контракт?
— В начале января.
Ринри доел суп и объявил:
— Значит, в девяносто первом. Это будет год-палиндром. Счастливый год для женитьбы.
###
К концу 1990 года я подошла в полном смятении.
Ясно было одно: со службы я ухожу и новый контракт заключать не буду. Компании «Юмимото» придется лишиться моих бесценных услуг.
Мне очень не хотелось заключать и брачный контракт. К сожалению, Ринри совершенно обезоруживал меня своей предупредительностью и нежностью.
Однажды ночью какой-то голос внутри меня сказал: «Вспомни урок Кумотори. Попав в плен к ямамбе, ты нашла выход — бегство. Не можешь спастись с помощью слов? Спасайся с помощью ног».
В масштабах планеты ноги принимают образ самолета: я потихоньку купила билет Токио — Брюссель. В один конец.
— Туда и обратно дешевле, — сказала кассирша.
— Только туда, — повторила я.
У свободы нет цены.
В то время, еще не столь далекое, электронных билетов не существовало: авиабилет в плотной обложке и пластике имел осязаемую реальность, и моя рука нащупывала его в сумке или в кармане по тридцать раз на дню. Единственный недостаток такого билета заключался в том, что, если его потерять, получить дубликат можно было только чудом. Но этого я не опасалась: смешно думать, что я способна потерять залог своей свободы.
Семья Ринри уехала в Нагою, и я провела с ним в бетонном замке три первых новогодних дня, единственных, когда в Японии действительно запрещено работать. Даже готовить нельзя: его мать заранее разложила в плоские лаковые шкатулки холодные кушанья, предназначенные обычаем для этого праздника: гречневую лапшу, засахаренные бобы, традиционные рисовые лепешки и прочие диковинки, услаждающие взор и язык.
— Ты вовсе не обязана это есть, — говорил Ринри, бесстыдно готовя себе спагетти.
Я и не чувствовала себя обязанной: это было не особенно вкусно, но меня завораживал блеск сверкающих сахарной глазурью бобов, отражавшихся в черном лаке шкатулки. Я подцепляла бобы палочками по одному, держа шкатулку на уровне глаз, чтобы во всей полноте наслаждаться игрой отблесков.
Благодаря припрятанному билету эти дни прошли чудесно. Я смотрела на Ринри с нежностью и любопытством: вот он какой, мой жених, с которым я была счастлива два года и от которого теперь собираюсь сбежать. Что за абсурд, что за ужасная нелепость, ведь у него самый красивый в мире затылок, он великолепно держится, и разве не было мне с ним по-настоящему хорошо — легко и вместе с тем интересно, что и есть, по сути, идеал совместной жизни?
Разве он не уроженец моей любимой страны? Разве не в нем я вижу единственное доказательство того, что обожаемый остров меня не отторгает? Разве он не дарит мне самый простой и законный способ получить сказочное японское подданство?
И наконец, разве он мне безразличен? Разумеется, нет. Я очень люблю его, и это «очень» для меня ново. Однако именно оно, это слово, вклинившись перед глаголом «любить», толкало меня к побегу.
Стоило мне вообразить, что я рву билет, и моя дружеская нежность к Ринри сменялась враждебностью и страхом. И наоборот, достаточно было погладить глянец обложки, чтобы меня переполнила смесь ликования и чувства вины, похожего на любовь, но не любовь на самом деле: так церковная музыка вызывает в душе порыв, который похож на веру, но на самом деле не есть вера.
