Не здороваясь, владелец винно-водочного магазина попёр прямо в квартиру. «Где эта сука?!» — он вопрошал и взмахивал руками, будто желая схватить Григорьева за грудки. Столь взбешённым Олег Михайлович соседа сроду не видал и не на шутку испугался — уж не поехала ли у коммерсанта от бесконечных гулянок крыша?
— Кто? — переспросил Григорьев в большой озабоченности, не зная, что делать — разговаривать по-человечески или решительно обороняться?
Фалолеев! — едва не кричал криком Андрей. — Этот сучий Фаллос!
— Здрасте-пожалуйста! — Григорьев растерянно почесал открытую крепкую шею. — Ты в своём уме? Кто с ним в деле?
— В деле! А он исчез, курва! С моими деньгами! Пятьдесят тонн зелёных! — звериные глаза Андрея метались, и никакая человеческая осмысленность не могла найти в них сейчас отражение.
— Пятьдесят тысяч долларов! — ахнул и Григорьев, но лицо его тут же посуровело. — Подожди! Ты что человека клянёшь? А не дай Бог, с такими деньгами… убили?
— Какой убили?! Кинул! Как подзаборного лоха! Как дешёвку! Как последнего кретина!
— Откуда ты знаешь? — Григорьев нарочито взялся говорить медленно, чтобы хоть как-то остепенить соседа.
— Откуда? — вновь в ярости брызнул тот слюной и раскрыл рот выложить доказательства. Доказательств, видно, было много, но на язык они все рванулись без очереди. — Звонил мне! Где, чего купил! Докладывал! Что отправил!
— Всё правильно, закалка у парня военная. А что за паника?
— Товара нет! Звонков больше нет! Самого Фалолеева нет! Зато сейчас в его квартиру какие-то черти вселяются! Мы, говорят, купили квартиру! Вместе с мебелью! Каково? А?!
— Дела-а, — протянул Григорьев, состраивая домиком выцветшие брови, и кивком головы пригласил беснующегося Андрея на кухню. Тот прошёл, но крайнее возбуждение не давало ему стоять спокойно и секунды.
Григорьев по-хозяйски сел на старый табурет, замолчал, не зная, что сказать: новость необычная и впрямь очень серьёзная, даже страшная. Если Генка квартирку толкнул, значит, действительно всё продумал, подготовил и планомерно дал дёру… С бешеной суммой сорвался! Вот так партнёр!
— Откуда родом этот сучонок, откуда? — затеребил Григорьева коммерсант.
— Из Мценска, что под Орлом! Слыхал — леди Макбет Мценского уезда?
— Леди, леди! Какая, к херам, леди, какой уезд?! Город, что ли, Мценск? Небольшой? — Андрей спрашивал так напористо, будто полагал сейчас же хлопнуть дверью и сорваться на поиски.
— Небольшой, только он не дурак гам оседать. Вычислить — раз-два!
— А учился где?
— В Коломне училище заканчивал. Под Москвой.
— Вот вам и офицер… су-учий потрох! — на этом выкрике огонь возбуждения, клокочущий в Андрее, наконец-то, миновал фазу крайнего неистовства. Дальше пошло просто отчаяние, удивление. — Я, дурак, радовался — помощника себе нашёл: честного! Расторопного! Скажи, сосед, как так можно?!
Григорьев только пожал плечами: выходит, за большие деньги можно.
* * *
Через четыре дня Андрей вновь звонил в квартиру Григорьева. На этот раз он был гораздо сдержаннее и в руках держал бутылку дорогой водки.
— Извини, сосед, поговорить требуется!
Сидели на кухне, оба сумрачные. В другое время Григорьев, может, и порадовался бы такой изобретательной экспроприации — беда ли, что спекулянт пострадал? Торгаш той самой водкой, которой родные ему вояки перестроечное горе заливают.
Но Андрея, человека лично знакомого, неплохого соседа, было от души жаль. Чтобы тот кому пакость сотворил — Григорьев такого не видал. А что водкой торгует, так молодец, правильно понял новую тему и в нужный процесс включился. Это он носит майорскую звезду и ждёт какого-то сладкого рая от Паши Грачёва. А что ждать? Хвостище по деньгам — полгода! Паёк тухлыми лежалыми запасами! И при этом служи!
Проявляй преданность новой России!
— Ещё доказательства всплыли! — хлопнул ладонью по столу Андрей. — Сбежал, сучонок! Сбежал!
От упоминания Фалолеева собранность и спокойствие, с которыми он появился, улетучились. Прошедшие перед этим дни не избавили Андрея от надежды полностью, она теплилась, давала о себе знать, и лишь сегодня он поставил окончательную точку — его обманули, обокрали.
Григорьев смотрел на негодующего соседа и понимал того очень хорошо: громадную сумму запросто из сердца не выкинешь, к тому же деньги, нажитые бизнесом, не ворованные.
— Мою «четвёрку» вчера бандюки перехватили, — начал выкладывать Андрей последнее доказательство. — Даже Кенту не успел позвонить, выволокли на разговор под мост, чуть не убили. Этот Фаллос не меня одного кинул: человек в городе есть, тоже на водке сидит, так он к и нему в доверие втёрся! И там, сучонок, аванса набрал — и тоже конский прибор с горчицей!
Григорьев не знал, что и говорить, не лез он в эти коммерческие дела Фалолеева. Андрей вдруг, не мигая, пристально посмотрел Григорьеву в глаза, словно желая ворваться ему в самые мозги, туда, где не может человек укрыть правду.
— Честно скажи — с тобой не сговаривался? Может, чего просил сделать? Намекал?
— Да нет же! Говорю — нет! — Григорьев даже поднялся для убедительности с потёртого табурета, развёл в стороны руки.
— Ни сном ни духом!
— Ладно, проехали! — как в забытьи махнул Андрей, потянулся свинчивать на принесённой бутылке пробку. И вновь подстёгиваемый осознанием беды, забыл об этом намерении, остановился, с надрывом выкрикнул: — Но ведь ловкач, ничего не скажешь!
— Что сказать — соображал ка в норме! Олимпиады по математике выигрывал!
— Я этого олимпиадника из-под земли выволоку! Мценск, Коломну, Орёл перетрясу! На колючей проволоке вздёрну!..
Фалолеев так и не объявился…
Григорьеву-младшему двенадцать лет! День рождения Димушке праздновали в жаркую августовскую субботу днём, не откладывая приятное дело на вечер. Гостей набралось полквартиры: детвора — восемь неугомонных крикливых персон и почти столько же взрослых. Юным человечкам в безраздельное пользование выделили зал (оттуда на всякий случай убрали высокую китайскую вазу и неоновый торшер на тонкой ножке), а старшие скромно устроились на кухне.
Подвыпивший Олег Михайлович — с масляными счастливыми глазами, хлебосольно подливал своему «эшелону» вина, шампанского, водки, заглядывал в зал полюбоваться племенем младым. Димушка его деловито восседал па самом почётном месте у длинного, уставленного лакомствами стола. В белоснежной выглаженной рубашке, при чёрной бархатной бабочке (Надюша одёжей рулила), именинник своим видом неожиданно возродил в памяти Григорьева-старшего дремучее, нерасхожее слово «барчук».
«Барчук», что в прежнем, советском сознании означал бы мальчишескую изнеженность и капризность, однако же, у хмельного Григорьева прилепился к Димушке за тщательно прилизанные волосы — строгие, прямые, за пухленькие, здорового телесного тона щёчки, за яркие красивые губы и выдержанный, степенный взгляд. Аккуратность, ухоженность и наглядное достоинство повзрослевшего на год сына отозвались умилённой улыбкой главы семейства.
Хорошо, что родили Димушку, счастье ведь неописуемое: дочери почти двадцать, норовит повзрослее быть, значит, скрытней, отдаленней, а тут шкет — мужичок в миниатюре, такой любимый, такой забавный! Хорошо, что оба стола — на кухне и в зале, — ломятся от еды; и щедрость эта, широта, не на последние рубли, не через тугой пояс. С ощутимым достатком его семейство, что по таким временам не каждому выпало.
От выпитого, от внезапного наполнения груди каким-то сладостным нытьём, Григорьеву захотелось уединиться, высказать благодарность Богу — невидимому хозяину судьбы своей. Он вышел на балкон, под жарким обеденным солнцем с наслаждением расправил отяжелевшие плечи (вот что значит новый образ жизни — всё за баранкой), окинул взглядом небольшую речушку, что струилась позади плотных зарослей. Что за диво сегодняшний день!
Армия давно позади, он майор запаса. Родной полк разогнали подчистую, а боевое знамя, что берегли как зеницу ока пятьдесят с лишним лет и которое из священного символа превратилось в складскую тряпку, отправили куда-то наверх. И соседний, за забором, танковый полк так же — швырнули в небытиё. И мотострелковый. Лежат вычлененные из строя знамёна теперь где-то в огромной куче, пылятся по полкам, и кто под суконными чехлами разберёт: какая история, какие подвиги сокрыты за каждым знаменем?
Бронепоезд, каким гордился Советский Союз, с главного пути задвинули куда подальше, на задворки, и там в покое не оставили: то какое колесо лишним признают — открутят, то крышу снесут, то какую-нибудь трубку отпилят, словом, в металлолом превращают. Вроде всё верно, с обоснованием действуют, по плану, но сердце порой нет-нет, а защемит: какие люди рядом были — бескорыстные, стоящие, цельные; какие виды на службу имели, как о счастливой жизни мечтали! Где всё это? Полковых соратников — «громовержцев среднего калибра» — разметало, шутка сказать, по миру! Кто в армии счастья пытать остался, кто уехал из ЗабВО куда глаза глядят, кто на гражданскую тропку свернул. Видел он и бывших товарищей, спившихся в ноль, в полное убожество…
