— Матка, твой кот очень огорчил нас, этот негодяй, твой кот, достоин самой страшной казни, он погубил души невинных птичек, вороны, воробьи, орлы, как сказать по-русски, давай его, мы будем стрелять — пиф, паф…
Толстяк говорил то же самое и по-немецки и даже показал, как он будет расстреливать кота, а кот будет жалобно мяукать. Немцы жевали и похохатывали.
Анюта бросилась к матери и обняла ее. Она сама понимала, что это шутка, но бедная мамка не понимала, и вся сомлела от ужаса. Вдруг рыжий отобрал у толстяка пистолет и что-то сердито заговорил, кивая на Анюту. Толстяк оправдывался: нет, нет, девочка не бояться, негодяй кот пиф-паф. Он даже хотел погладить Анюту по голове, но она увернулась. Мамка немного опомнилась от страха, присела на табуретку у печки. Конечно, этот пьяный дурак не будет их стрелять, но кота он запросто пристрелит, подумала Анюта.
Она набросила полушубок и выскользнула в темные сенцы. Кота они с Витькой вчера побили и выгнали из хаты. Ночью он ходил по чердаку, мягко ступая лапами. Она знала его походочку и прислушивалась, глядя в потолок. А днем Васька поглядывал на них сверху, заискивающе мяукал, но спуститься вниз опасался.
Анюта позвала: кис, кис. Зашуршало сено, и кот немедленно явился на зов. Обрадованный, что его простили и зовут, он стал быстро спускаться по лестнице, осторожно ставя передние лапы на перекладины. Анюта подхватила его на лету и прижалась щекой к прохладной белой шубке. Несмотря ни на что, она любила своего Ваську. Он разбойник и хищник, природа его такая. Но и службу свою он нес исправно, отпугивал крыс и мышей, исчезал на всю ночь по своим кошачьим делам, как на работу, и целый день мог проваляться на печке, разомлев от жары и громко запевая, когда его приласкают. Собаки — совсем другое дело, они всего лишь беззаветно преданные людям служки. В кошках Анюта любила независимость, достоинство и таинственный образ жизни, в которую человек не допускался. Она вспомнила, как Васька возвращался с улицы зимой, когда его шубка пахла морозной свежестью и таяли на ней последние снежинки. Нет, никогда она не позволит его убить.
Анюта прижала кота к груди и потащила в кладовку. Заснеженное оконце белело в кромешной темноте на бочки, лари и корзины. Где-то в сторонке должны стоять пустые кублы, она шарила рукой — здесь сало, из другого пахнуло капустой. Наконец, наткнулась на пустой. Сунула туда кота и плотно задвинула крышку. Тревога немного отпустила, зато кот, обманутый в своих ожиданиях, взревел в темноте дурным голосом. Зато цел будешь, шептала Анюта, забрасывая кубел половиками и тряпками.
В хате немцы шумно перекусывали за столом, расхаживали по хате и курили. Мать сидела в углу на табуретке, сложив руки на коленях, как в гостях, а не у себя дома. Только собралась Анюта укрыться на печке, как один из немцев преподнес ей гостинец — кусочек хлеба с повидлом. Она побоялась не взять и осторожно приняла, чтобы потом выбросить в помойное ведро. Вдруг она заметила, что рыжий немец на нее смотрит, смотрит и невесело кивает на пустую клетку. Потом он задвигал челюстями, выпучил глаза и заурчал. Наверное, этот рыжий был артистом, ну не мог обыкновенный человек так смешно изобразить кота. Анюта снова не выдержала и улыбнулась.
Рыжий был очень похож на голодаевского Мишку Фролёнка. А ведь они тоже пожалуй что и люди, в первый раз робко подумалось Анюте, уж очень человеческие у них лица.
В декабре немцы приехали в Дубровку и встали по квартирам. Пришлось и им, как козлам и мокровцам, жить вместе с ними. В большой горнице поселилось шестеро немцев. Сами они в горницу больше не ходили, обитались в кухне и приделе, спали на печке и на полатях. Им повезло — сходливые достались им немцы, не обижали. У соседей невыносимые стояли, таскали что хотели, всю капусту и соляники поели.
Скоро стала различать Анюта «своих» немцев в лицо. Как-то вечером сидели у них бабка Поля и Настя, и вдруг заглянул на кухню один из постояльцев, молодой, высокий немец, волосы светлые и волнистые. И стал он что-то мамке немковать по-своему. Немкует и немкует, а мамка ничего не понимает.
— Караул, что ему надо, бабы? Анют, сбегай к Тамаре.
Анюта записала русскими буквами непонятные слова и побежала к Тамаре Ивановне через дорогу. Она бывшая учительница из Мокрого, понимала чуть по ихнему.
— Он у вас просит репы, обыкновенной репки, — объяснила Тамара Ивановна. — Наши немцы тоже репу любят, у них у всех цинга, зубы выпадают, вот они и жуют репу, как лекарство.
Анюта принесла ему за хвостики три репки. Немец вежливо поклонился и сказал «данке шен».
— Иди ты к черту, — тихо сказала ему вслед мамка.
Анюта поглядела на нее испуганно и укоризненно. В последние дни мать на себя не была похожа.
— Потому что я с ними с утра до ночи, как на ноже, сердце не на месте, мало ли что им в головы взбредет? — жаловалась она Насте.
— Ну что им взбредет, Сашка? Они кур таскают, а нас не трогают.
— Да, не трогают, а Ваня Ситчик?
И обе заохали, перекрестились: царствие небесное, хороший был мужик Ваня, тихий, хозяйственный, но это тебе не в колхозе, подруга, немцы ничего не дадут стянуть. Ваню Ситчика из Мокрого никогда не брали в армию, у него с детства рука сухая. Нарядили его немцы возить мешки с мукой и крупами на свой склад. Он возил и вроде, говорят, один мешок прихватил. Они его поймали на этом, заперли сначала в амбар, а потом расстреляли, чтоб другим неповадно было. Деревни как прослышали про это, притихли и приуныли.
Светловолосый немец на другой день снова зашел на кухню, сказал, что его зовут Август, и оставил на столе буханку хлеба и соль. Мать очень удивилась и сказала немцу — «рауде». Где-то на улице подцепила несколько слов, бабы у колодца научили. Домна ей потом объяснила:
— Ты что, теть Саш, ты ж его гонишь из хаты вон.
— Да иди ты! А он ничего, посмеялся и пошел себе, во дура, брякнешь так не знамши…
Август просил еще репки и яиц и за все это оставил на столе красную тридцатку с Лениным, хлеба и соли. Мать повертела бумажку в руках: ну вот, хоть беги в магазин в Мокрое, заказывайте что купить. Посмеялись, но бумажку она все-таки аккуратно припрятала в сундук. Особенно радовались соли. Анюта с Витькой совсем не могли есть несоленые щи и кашу, а где ее взять? Небольшие запасы, еще Шохина приношения, давно подобрали.
Другой немец, которого Анюта вскоре стала отличать, был худой, чернявый, чем-то недовольный. Они с Витькой боялись попадаться ему на глаза, хотя с чего бы, он их никогда не замечал.
— Ох, злющий этот ваш Ганс, не любит нас, — как-то сказала про него Настя.
Она этого чернявого знала, он ходил к ее немцам в карты играть. Как-то зашли они в хлев, когда Настя доила корову, постояли, посмотрели. Этот немец скривился даже, «швайн, швайн» говорит. А другой немец немного знал по-русски и начал Насте выговаривать: почему, дескать, Настя, у тебя такая грязь в хлеву, почему не чистишь, у нас в Германии в коровниках каменные полы, и хозяйки эти полы чуть ли не каждый день моют. Настя посмеялась и спрашивает:
— Вы сами-то городские или деревенские, где родились, где жили?
Они ей так свысока отвечали, что хоть и не деревенские, но в деревне бывали и видели, какие опрятные и богатые в Германии хозяйства, не то что в России, такой нищеты они нигде больше не видели, хоть всю Европу прошли.
— А как вам наши морозы, понравились? — ехидно расспрашивала крестная.
Они уже успели хорошенько померзнуть в России, поэтому хором отвечали — о-о-о!!!
— Если бы я свою корову поставила на каменный пол, она бы у меня так и примерзла к нему, как столб, — говорит им Настя. — Вот смотрите, у нас коровы стоят на деревянном, дощатом полу, каждый день я подбрасываю на него соломки, солома смешивается с навозом, и получается такая теплая перинка, что моя коровка и в трескучие морозы не замерзнет. А весной мы все вычистим и на огород свезем навозец, дошло до вас?
Я с ними не спорила, я только хотела им объяснить, они ж не понимают ни уха — ни рыла, а приехали из Германии меня учить. Постояли, подумали, пожали плечами и пошли себе. Но, кажется, что-то дошло. Наверное, права была крестная: немцы прожили у них месяц, другой и что-то стали понимать. Еще один постоялец Генрих, молодой, веселый парень, тоже оказался сходливым. А остальные хотя бы не вредные. Не только Анюта с Витькой, но даже мамка перестала их бояться. Бабы говорили:
— Тебе повезло, Сашка, с немцами, а у Бурилихи всех кур перестреляли, поросенка зарезали и сожрали, а что тут сделаешь?
Соседям, Никуленковым тоже попались безобидные немцы, привезли дров, напилили, покололи и сложили в сарай. Бабка Никуленкова рассказывала, что они вроде и не немцы, австрийцы какие-то, все до войны крестьянствовали. У них корова не могла растелиться, так эти австрийцы всю ночь возле нее пробегали.
— Такие умельцы, лучше любого ветеринара, — хвалилась бабка, — все умеют делать — и корову подоить, и пахать, и косить, а немцы их чегой-то не любят, только гырчат на них — гыр, гыр, они для немцев как будто второй сорт.
