Валерий Осинский - Чужой сын

Чтобы разобрать, кому предназначался черновик, необходимо его прочесть. Феликс не постеснялся! Ира обращалась к моей матери, как к наперснице. Затем ее мысль на двух неполных страницах тетрадного листа в ученическую клеточку сползала к подобию элегии, с обостренным вниманием жанра к траурной тематике. К счастью не вошедшей в беловой вариант.

Невероятно! Ира выбрала парламентером для переговоров со мной мою мать, которую не видела с детства?!

В черновике, — черновик ценнее письма, ибо искреннее! — за бесконечными «знаем ты да я», «когда я думаю о моей любви к тебе», в ее пафосе второго лица единственного числа читалась тоска одинокой женщины.

Я уловил подмену после фразы об идеальной форме миниатюрных ногтей на младенческой руке Сергея, которую «я без слов показывала у себя на ладони, где она лежала, как отливом оставленная маленькая морская звезда». Какое отношение я имел к младенчеству ее сына?

Ира обращалась к Алексею!

Бог ты мой, эта «девушка с веслом», — моя ассоциация со скульптурой у дома Иры и блоковским образом, — не любила ни одного из известных мне мужчин. А лишь хотела верить, что любит меня! Или мужа! Если бы Феликс читал внимательнее, он отдал бы письмо «Лехе». А еще внимательнее — никому.

Как не напиться после таких прозрений! Но любил ли я от этого Родину меньше?

На свет фонаря под козырьком веранды до половины выглядывали ветки сирени с жухлой листвой. Ничего не соображая от водки, я сидел в шатре из полумрака. На ладони поблескивали часы. Разомкнутая половинка браслета безжизненно повисла из руки, как клешня краба, и быстрыми колебаниями отсчитывала ритм моего сердца.

Браслет замкнулся на ее прозрачном запястье, я зажмурился, и меня повели в дом.

Как часто мы крались с Ирой в спальню и дорогой шпионили за дневным сном малыша! Мнимая опасность разоблачения придавала игре азарт. А сейчас за мной по стенам гигантского аквариума крались блики. В комнате они высвечивали живыми узорами наготу женщины. Трюмо отражало мерцающий изумрудный свет. Милый мне силуэт вел меня к ложу.

Никогда мне не было так покойно, и никогда я так явно не осязал ее тело, не испытывал такого наслаждения от ее вздрагивавшего живота, очертаний подбородка, закинутого в сладком томлении ночи.

…Заполночь на краю дивана у моих ног пристроился гость. Мой липкий кошмар. Похмельное пробуждение: за окном дробно запнулся каблук позднего прохожего. Призрак зажег в углу светильник, сову с малиновыми глазами. Я вжался в диван от своих галлюцинаций. В халате серого ночного цвета спиной ко мне стояла Ира!

Она обернулась: худая шея, костистый подбородок, и… льняная шевелюра вдруг повисла черным аспидом…

Рая бесцеремонно надела на себя вещи из свертка. На полу валялась юбка девушки с раскуроченной молнией, ее располосованные блуза и колготки. Среди знаков препинания, зачеркиваний и тавтологии в ее записи витает уныние той ночи.

«Вы порвали мои вещи. Мне нечего было надеть. Ничего не объясняйте».

Утром я сообщил девушке, что намерен увезти мальчика из страны. Взгляд Раи приобрел оловянный оттенок моря в грозу. Она пояснила брату мое решение. Гриша постоял посреди двора, будто их огромный Му–му, и понуро поплелся к звериным клетям.

Вечером я отвез Сережу к Деду, чтобы на секции вывезти мальчика в Россию.

Все решения я принимал быстро, не давая одуматься даже себе.

Утром я вернулся. Меня знобило. Я выпил водки. Не смог уснуть, и пошел в магазин за сигаретами.

Бабки у термоса с молоком устрашающим шепотом рассказывали друг другу: «Участковый! Нашли убитым в парке возле дома! Жена и ребеночек остались!» — и озирались, словно их подслушивал невидимый садюга. Четверть очереди уже побывала «там». Худощавый мужичок возраста алкогольной неопределенности с длинными сосульками сальных волос, освоившись с ролью местной знаменитости, — он терпеливо ждал, когда добровольцы отшикают на болтунов, — уточнял подробности: «За бензином спозаранку махнул. А ему лицо уже подморозило…»

…У края оврага топталось с полдюжины зевак. Штатские и военные опрашивали людей. Подходили новые зрители. Оползень съел тропинку, и приходилось пробираться вдоль обрыва по свеженатоптанному, цепляясь за кусты. Темные ели, сорока трещит, серая белка перемахнула в хвойную кущу — пыль инея с веток посыпалась.

Дальше края обрыва по тропе не пускали. Я осмотрелся: за верхушками елок высилось семейное общежитие: тут и там пестрели гирлянды белья на растяжках перед окнами. Бедняга не дошел домой нескольких метров.

Сердце защемило. (Не из–за участкового!) Там, в глубине парка, среди заваленных оползнем ям и бочажков погребена скамейка с осанистой спинкой, исцарапанная когтями юных вандалов. Среди поваленных сосен в лазурное небо беззвучным эхом катилась кличка собаки, и звенел собачий лай, уже никем не слышный…

Когда я вернулся из парка, возле дома Песоцких толпились зеваки и полиция.

Одни говорили: поисковая собака привела к калитке Песоцких — из кулака убитого участкового вынули то ли пуговицу, то ли клок плаща. Другие утверждали, что Гриша зацепился полой об арматуру бетонного забора. (Этот плащ я отдал Грише прошлой весной.) Третьи: рядом с телом нашли перевернутую тележку дурачка и раскатившиеся по склону помойные баки.

В ночном лесу среди кустов и веток случайная парочка видела мужчину в куртке с капюшоном. В холода Гриша действительно надевал плащ поверх неизменной куртки. Жена участкового утверждала: вечером мужа кто–то спрашивали через двери. Тот еще не вернулся, и она не открыла — спал ребенок. Вахтерша, якобы видела дурачка у входа в общежитие! Рано утром! Он взволнованно жестикулировал, испуганно озирался на лес и что–то мычал. Сонная бабка не отворила от греха подальше.

Словом, прежде чем прояснилась роль Гриши в происшествии, обыватели решили, кто преступник. Но и полиция, и зеваки недоумевали, как убийца, — инвалид?! — выследил, заманил на пустырь и справился с боевым офицером. (Жена, правда, рассказала, что он всегда возвращался из центра города короткой дорогой через парк.) Гриша не умел долго концентрировать внимание даже на тарелке супа. А все механические операции с помоями и зверями были привиты ему в детстве.

В доме Песоцких меня опросили, как соседа. И плащ, и баки я неохотно подтвердил. Рая перечитала мои показания и удрученно кивнула.

Гриша угодливо смотрел на полицейских и отдавал им часть, когда они ходили мимо: он уподоблял их небожителям. Полицейские вяло что–то искали, толкались с воронеными короткоствольными автоматами и в тяжелых шнурованных ботинках на сбитых дорожках, в прихожей, комнатах, и растерянно поглядывали на дурачка. Так смотрят на мирную лошадь, вдруг лягнувшую наповал.

Рая, палево–бледная, на краю топчана пережидала вторжение. Я присел рядом и потер прикрытые веки. Написать ей мне было нечего. Слишком горька на вкус пришлась Песоцким пресловутая слезинка ребенка.

Ничего не добившись от Раи, следователи повторно подступили ко мне.

— Вечером Гриша был дома, — сказал я. — Девушка ночевала у меня. Не переглядывайтесь! Когда я уезжаю, соседка присматривает за домом…

— Если вы уезжали, а она ночевала у вас, откуда вы знаете, что ее брат вечером не выходил из дома?

Я не нашел, что ответить.

У калитки дважды хлопнули дверцы автомобиля. Мордастый сержант, вытянув шею, озабоченно посмотрел вверх–вниз над шторой и механически пробежал руками амуницию. Очевидно, прибыл высокий чин.

По странной ассоциации, или из–за усталости, в тот день он мне запомнился лет тридцати пяти, пониже среднего роста, с цветом курносого лица больным, темно–желтым, но довольно бодрым и насмешливым. Особенно неприятными показались его глаза, с каким–то жидким водянистым блеском, прикрытые почти белыми моргающими ресницами. До сих пор не могу избавиться от наваждения.

Автоматчик в прихожей от старательности споткнулся о маленький круглый столик, на котором стоял пустой стакан. Все полетело и зазвенело.

— Да зачем же стулья ломать, ведь не казенные! — пошутил офицер.

Под фуражкой его лицо казалось маленьким, как у подростка, нацепившего отцовский наряд, и при других обстоятельствах я вряд ли его узнал. Говорил он тихо, слушал с рассеянным видом. Я обратил внимание на его руки. Руки его соратников искали приют то на животе, то за спиной, то в карманах, словно тяготили своих хозяев. А руки подполковника помогали ему. Он наугад взял со стеллажа блокнот–переписку девушки, бегло пролистал страницы и отложил его из стопки вещей. Ему доложили шепотом, и он внимательно посмотрел на Гришу. Рассеянно — на Раю. Все время, что, очевидно, говорили обо мне, он, слегка наклонившись к говорившему, не свел с меня глаз. Не понимая, где меня видел. Так на улице мало знакомые прохожие не решаются кивнуть.