— Упрощаешь ты все-таки, Б.Б., делаешь ты из нас каких-то одноклеточных. А ведь среди нас тоже попадаются избирательные, для которых все в женщине должно сочетаться: и душа, и тело, и…
— Это кто, Инфант, что ли? — схохмил Илюха, и нам просто пришлось остановиться, чтобы посмеяться вдоволь над остроумной шуткой.
— К тому же в каждой женщине можно отыскать привлекательность, — продолжил Илюха, когда мы снова двинулись в путь. — Особенно если глаз натренирован. Просто присматриваться надо уметь. Ведь даже если с первого взгляда и не видно, все равно где-то зарыто, где-то глубоко, главное — разыскать уметь. Потому что в конечном счете все от головы зависит, от того, как настроил себя. Хотя, — Илюха пожал плечами, — эстетизм, конечно, никто с повестки дня не снимает. Он только способствует.
— Чего-то ты меня запутал, — признался я.
— Да, сложно в этом разобраться. Если бы легко было, давно уже лекарство какое-нибудь придумали для любви. Подлил себе и ей и не надо больше никого уговаривать. Ни себя, ни ее. Но хоть ученые и бьются, механизм все равно непонятен. Так что не надо копаться, Розик, принимай как есть. Пользуйся и принимай.
— Я и принимаю, — согласился я, протягивая руку для прощального пожатия.
— И правильно, — пожал мне ее Илюха.
И мы разъехались. Потому что была уже глубокая ночь, хоть и летняя, хоть и колеблющаяся, но поспать бы тоже не мешало. Потому как завтра нам светил новый яркий день.
Но поспать особенно не удалось. Так как совсем ранним утром меня пробудил телефон. Сначала я хотел к нему вообще не подходить, но звучал он как-то слишком настойчиво, требовательно и даже беспокойно. И я протянул сонную руку и поднял сонными пальцами трубку — кто его знает, кому там внутри приспичило?
Внутри действительно раздался голос приспичившего Инфанта. Но не только приспичившего, а еще и наигранно жизнерадостного. А я вот давно заметил, что в наигранной жизнерадостности часто скрывается насмешка и злорадство. Хотя они у Инфанта даже не скрывались, а наоборот — откровенно выпячивались наружу.
— А, спишь еще, сурок, — процедил он со злым смешком.
— Ну, — ответил я, не реагируя ни на смешок, ни на «сурок».
— Ты так все проспишь, лапуля, — начал угрожать мне Инфант.
И тут по его возбужденному голосу да и по общей ажиотации я понял, что он-то как раз, видимо, всю ночь глаз не сомкнул. Да и не только, похоже, глаз, оттого и заговаривается маниакально, от долгой изнуряющей бессонницы.
— Да ладно тебе, Инфантик, — попытался успокоить я его. — Все хорошо, все устроится, не переживай.
— Разве ты можешь знать, что такое хорошо? — начал накручивать обороты явно выплескивающийся за кромку Инфантовский баритон. — Да и что ты вообще знаешь в жизни? Что ты видел? Что ты понимаешь? Кто тебе попадался в жизни? Одни пошлые примитивы!
— Вот про примитивов ты в точку попал, — позевывая, согласился я, удивляясь про себя необычному Инфантову лексикону. Для Инфанта — необычному.
— И как ты мог так пусто, порожняком, прожить столько лет? И ради чего? В чем цель твоей жизни? Разве тебе есть на что оглянуться, что вспомнить, что оставить потомкам?
— Вспомнить вообще-то есть чего, — не во всем согласился я.
— Ну да, знаю я твои воспоминания! Знаю, видел, присутствовал. Как они, должно быть, однообразны, скучны, унылы, ничем не отличаются друг от друга. Как все те женщины, с которыми они только и связаны. Потому что ты…
— Да нет, — подумав, перебил его я. — По мне, они очень даже отличаются, все мои воспоминания. Да и не суди ты прошлое строго. Оно хорошее, в нем тепло. Ты сам в нем не раз нежился с удовольствием…
— Не стану отпираться, я вам с Белобородовым пособничал, — взбеленился пуще прежнего Инфант. — Был таким же пигмеем, как и вы. И мне стыдно, ах как мне стыдно… Но с этим покончено, навсегда покончено! Все, впереди у меня новая жизнь, полная света и цели. И в ней, в этой новой жизни, мне встретятся новые люди с чистыми идеалами, с желанием творить, созидать, делать этот мир лучше, красивее. Слава богу, наконец-то у меня открылись глаза, наконец-то я понял: мне с вами, пигмеями, не по дороге! Дело надо делать, господа, дело надо делать!
— Чего, чего? — не понял я. — Ты откуда, Инфантище, цитату утащил? Кто тебя на нее навел? Знаешь что, зря ты с цитатами связался, не идут они тебе. Неуклюжий ты какой-то с ними. Тебе бы лучше, как раньше…
— А!.. — завизжал на том конце Инфант. — Ты меня в свою серую, мизерную жизнь назад не утащишь. Я прозрел, у меня открылись глаза. Я вынырнул к свету, я понял, в чем она, истинная жизнь, истинное счастье…
— В чем? — спросил я, потому что мне вдруг захотелось узнать. Может, его и вправду озарило.
— Да ты все равно не поймешь, — явно махнул на меня рукой взбунтовавшийся Инфант.
— А ты попробуй, — попросил я.
— Да не поймешь, не сможешь понять!
— Ну, испытай меня, попробуй на прочность.
— Не осилишь, не удержишь в своем скудном умишке! Не переваришь им!
— И все же. Ты же ничем не рискуешь, — еще сильнее попросил я.
— Хорошо, — вдруг согласился Инфант и сразу затих паузой. Наверняка запланированной.
А потом пауза прорвалась.
— Она накручивается!!! — раздалось яростным восторгом.
Так победно трубят в джунглях африканские слоны. Один из которых, кстати, еще недавно плакал горючими слоновьими слезами. Но, похоже, часика этак три тому назад — перестал.
Сначала мне показалось, но Инфант прав, что я действительно не осилю. Потому что я своей сонной башкой сначала подумал про светлую жизнь с чистыми идеалами, о которой Инфант только что эмоционально рассуждал. Я подумал, что это она накрутилась на Инфанта одним из своих чистых идеальных концов. Но как жизнь может накрутиться? Чем? Этого я понять не мог.
— Чего-чего? — уточнил я.
— Накручивается! — снова победоносно подтвердил Инфант.
И я снова не осилил.
— Кто на кого? — решился я на еще один вопрос.
— Она на меня, — прорвалась трубка ответом. — Как никто на тебя, бедного, ничтожного пигмея, не накручивался! Так что тебе никогда не суждено понять! Не суждено ни оценить, ни осмыслить! — попытался снова сбить меня Инфант с панталыку. Но на сей раз ему не удалось.
Потому что сразу в моем мозгу выстрелило и отсветило имя: «Маня». А вслед за именем ее, Манин, образ. И получилось так, что я разом все понял: и про смысл жизни, и про прозрение. Вот только про пигмеев оставалось по-прежнему неразборчиво.
— По часовой стрелке или против? — поинтересовался я с нарастающим искренним интересом.
— Пигмей — он везде пигмей, — оценил мой вопрос Инфант. — А ты со своей упрощенной моделью мира даже не пигмей, а так — пигмейчик. В твоем одномерном представлении только правило буравчика и существует!
— А как она еще накручиваться может, если не по правилу буравчика? Чего, еще один вид накрутки существует? А я и не знал. Потому что даже магнитное поле, — вспомнил я из школы, — по правилу буравчика работает. Не говоря уже о…
— Я же говорю, пигмейчик, — продолжал стращать меня Инфант непонятным для себя словом. — Что ты можешь оценить? Во что ты можешь проникнуть? Я же говорю: кто не испытал такого, тот не поймет! Так что желаю тебе дремать благополучно в твоем слепом невежестве!
— Так в каком все же направлении, если не по стрелке? — попробовал я еще раз докопаться до истины.
— А!.. — опять завизжало Инфантовым голосом из трубки, а потом из нее сразу полезли тонкие извивающиеся гудки.
Я пожал плечами в веселом недоумении и взбил подушку, намереваясь тут же примять ее и доспать воскресное ранее утро. Но, видимо, не суждено мне было доспать. Потому что тут же снова зазвонил телефон.
— Ну что, и ты тоже пигмейчик? — спросил меня Илюха.
— И я тоже, — согласился я.
— И тоже про жизнь ничего не понимаешь?
— Не-а, не понимаю.
— И не накручивался на тебя никто так?
— Он сказал, что нет.
— А про направление накрутки ты спросил?
— Ну конечно. Интересно же — по часовой или против.
— А валерьянку ты ему посоветовал попить? Прямо из бутылочки, не разбавляя, концентрат.
— Нет, не успел, он слишком быстро оборвал разговор, — посетовал я.
— Вот здесь между нами различие, я-то как раз успел. А все остальное совпадает. Ну и как, какой диагноз? — начал консилиум Илюха.
— Знаешь, Б.Б., может, нам не следует все отметать так сгоряча, — предположил я вслух. — Может, ведь кто его знает, там и есть какой-нибудь такой неожиданный круток. Ну, который меняет все и который особенно редкий в исполнении.
Я задумался, ища сравнение. И нашел его:
— Вон в фигурном катании сколько прыжков и подкруток наработано. А что фигурное катание по сравнению с жизнью? Ни по длительности существования, ни по количеству участников ему с ней не сравняться.
