— Ну, уж тут я вам не нянька.
— Тогда и я тебе не советчик. Дальше поедешь или вернешься?
— Вот подождите, Николай Иванович приедет, он вам тоже скажет.
— Что он скажет — это его дело. А ты — или-или. Мне еще полколхоза объехать надо.
— Я останусь.
…Стол уже был готов. Начищенный самовар посвечивал латунью и снисходительно подкапывал курносым краном в подставленную под него чашку. Старики томились от безделья и даже, пока одни-то были в доме, пошарили в горке: не найдется ли чего Михаилу Лукичу для храбрости, а Макару для разнообразия. Не нашлось. Матрена Ивановна знала в доме больше закоулков, чем хозяин.
— Чертова кукла она у тебя, а не баба, — сказал на это Макар. — А ты — козел кладеный, коли дело в доме не поставил. Вот вы пара какая.
— Это штобы скрутилось у меня чередом сегодня, убрала она. Погоди, дело приделаем, сама поставит. Еще одно место знаю у ее…
Михаил Лукич пооткрывал ящики комода, похлопал ладошкой по уложенному в них белью.
— Нету?
— Нету…
— Ну и сиди тогда тут, а я на волю пойду.
На улице Макар увидел Василия, подождал, когда тот подойдет поближе.
— Это твоя машинка-то? — кивнул он на «Мосвич».
— В некотором смысле. А что?
— А чего она тута без дела-то жарится?
— У вас есть какое-то предложение?
— Да ведь можно бы… — Макар сощурил бесовские свои глаза, запустил пятерню в густые волосы на затылке. — А! ладно! — сказал он и скислился.
— А то глядите…
— А ты шибко сейчас занят чем?
— А что?
— Тогда это… Возми-ко Ванятку да махните с ним в Стретенье, пущай он там дома пооббегает, горшков Михайловых попросит у старух. Тама их много у всех. Для кина, мол, надо. И привезите сюды. Тут они пригодятся, кажись.
— А что, больше послать некого?
— Ну, я-то чего на телеге привезу, да и скоро ли? А ты на машинке-то — мигом.
Василий поехал сперва к бочагу искать Ванятку или еще кого-нибудь из ребят, а Макар побрел на лужайку, где чего-то делали возле круга Денис, Валентин и Виктор.
Опять Михаил Лукич остался в доме один на дин с нелегкими своими думами. Какое-то время назад душа его озарилась молодостью, когда принесли Макаровы свадебные чашки. Теперь их опять нет. Пускай для дела взяли и, может, ненадолго совсем, а все равно — были и не стало их. Вот и мастер так же. Был он, мастер-то. Был, да весь кончился. Поблестел, покрасовался, как самовар начищенный, попыхтел да по капле весь и выкапал. А вернее-то даже так: пока пыхтел-то, дак и не к чему было — блестят бока-то али нет. Это уж вот теперь стало вдруг интересно, чтобы посверкать маленько. А толку-то чуть. Кран-от не держит теперь, сил-то и нет в руках. Глазом-то, душой-то он бы еще и похлеще Макаровых чашек сейчас завернул, да пустое это все, коли годы ушли. Только, что поверить в это трудно… Да и люди издалека ехали — здря, што ли?
Михаил Лукич посмотрел из своего угла на разоренный дом, заставленный фонарями и треногами, заглушил самовар, чтобы не перекипал, и вышел на улицу. И возле дома было теперь пусто и тихо. У всех свои дела. Извечного деда Александра, и того не видать. Не стой под деревом московский автобус да не торчи возле кухонного окна фонарь, будто и не было никогда последних суматошных дней. Да душа бы вот еще не болела…
Он прошел овинниками к Пеньковскому полю. Вон, оказывается, где весь народ. Ребята московские в самой середке лужайки возятся у круга, а ребятня, дачники и деревенские, которые посвободнее, пекутся на солнышке чуть поодаль. У скосившейся баньки деда Александра примостились на теневой стороне Макар, Кондратий и хозяин баньки. В брезентине по такой-то жаре сопреть было можно, так Кондратий был в простой рубахе, но при пожарном ремне. Вот уж чудо-то мужик, господи! Никогда толком не рабатывал нигде, а уж нос свой сунет везде обязательно. Есть в окрестности справные плотники, гончары, пешники, катали. Каждый своим занимается, дело знают до тонкости. Уж если батька у Митрича — Ефим Степанович — катает валенки, дак за круг уж и не садится и печки не берется класть. Этот же хватается за все сам и уж так ли наворочает — смех один. Все у него и криво, и толсто. Зато — сам, никому не кланяется.
— А-а! Приятеля бог несет! — протянул Макар, завидев Михаила Лукича. — Не опузырел тама, у самовара-то? Садись вота на камушек. Он еще теплый будет.
— Самовар-от я приглушил. Пыхтит без толку.
— Дак чего, сусед, отставили тебя от дела-то? — спросил Кондратий. — Гляжу, они уж вон ромашки снимают.
— Отставили, Кондратий, — согласился Михаил Лукич. — Не хошь ли заместо меня?
— Да ничего бы. А ты-то чем им теперь не вышел?
— Рылом, видать, — ответил Макар за приятеля.
— Да уж кому што дано, — заключил Кондратий.
На дальней петле дороги, за мостиком через Княгиню, мелькнул красный «Москвич» Василия, за ним бортовая машина. Макар стал приглядываться, куда они повернут дальше, а когда увидел, что машины идут к Пенькам, стащил с головы деда Александра фуражку, помахал ею, дескать, крутите сюда! Василий принял сигнал. Бортовая машина тоже повернула к лужайке. Из-за нее вынырнул Митька Савелов на мотоцикле. Лихим дьяволом обогнул Александров овинник, уперся колесом в угол баньки.
— Ну вот, дядя Макар, задание выполнено. Гляди, сколько бабок навезли тебе, — сказал он весело и пригляделся к дачницам: нет ли среди них и Аннушки?
— Дак я ведь не тебя посылал, вихрастова, а Василия. И не народ просил с дела срывать, а пособирать Михайловой посуды.
— Э! Кто вас тут поймет! Один одно велит — другой другое. Чего же мне теперь, обратно всех гнать? Они уж вон вытряхиваются из кузова.
Макар проворно достал банку с махоркой, начал крутить цигарку, и стало видно, что его потряхивает ознобом. Кое-как склеил «козью ногу», прикурил, азартно затянулся, поглядел из-под лохматых бровей на приятеля, ткнул его локтем:
— А ты чего расселся-то? Встречай народ-от. К тебе приехали.
Цепляясь за сруб рукой, Михаил Лукич трудно поднялся с камня, сперва медленно, потом скорее пошел к бортовой машине. А перед ней, не зная, что будет дальше и как поступить, выстраивался целый базар баб, стариков, каких-то неведомых Михаилу Лукичу Стретенских дачниц. И каждый что-то держал в руках или перед собой на траве. Господи, да ведь эта-то вот его посудина, вона белый цветок на кашнике. Это ведь, считай, лет десять назад было, когда другой мастер дал ему с полведерка белой глины.
— Авдотья, мать, здорово! Вона, ты еще какая — не видал-то тебя давно. А чего же не варишь-то в ем, али треснул где? — Михаил Лукич взял у грузной старухи широкобокий кашник, щелкнул по нему пальцем. По звону услышал, что цельный горшок, а в печи так и не бывал.
— Да, а чево? Заказала-то не подумамши. На мою ораву и чугуна ведерного мало. Так вот и стоит, как поставила. Бумаги в ем держу всякие: письма батькины, пенсионную книжку, а то дак и деньги спрячу. А ты-то все еще хороший, гляжу. Не хвораешь?
А вот сразу троечка его кринок. Эти в деле давно. Уже черные и матовые — полива стерлась — и как бархатные под рукой, потому что глина давно сжилась с молоком, напиталась жиром, промаслилась.
— Марья, здравствуй, — поприветствовал он хозяйку кринок. — А это кто же с тобой?
— Да Нюренка, дочка Михайлова, неужто не видно?
— Вона што… Поди, замуж скоро собирать.
— Да подумывам…
Он осторожно ступал по лужайке, потому что среди высокой ее травы стояло множество его посуды: и горшки, и кринки, и опарницы, и цветошницы, и кандейки. Подумать только, сколько еще держится в народе его рукоделия! И ведь верно, что вся посуда его, никто не спутал, хотя в домах-то есть всякая. А ему уж и половины не вспомнить, когда чего делал? Вот кандейка стоит. Тоже еще огня не знала. Когда он ее вертел? Ручка плетеная из трех жгутиков… Такие-то он сразу после войны плел.
— А тебя чего-то и не вспомню, чья хоть ты? — спросил он женщину, возле которой увидел кандейку.
— Я Николая Семеныча старшая дочка, Галина.
— Ефремова, што ли?
— По отцу-то Ефремова, а по мужу Афанасьева теперь. Это меня мама послала со всеми. Она болеет сама.
— Вона што,… — проговорил Михаил Лукич. Теперь было понятно, почему кандейка не бывала в деле. Жена нашла Николая после войны в каком-то дальнем госпитале без ноги и руки, привезла домой. Он все прилаживал колоду вместо ноги, а потом просил Макара вытесать из сучка кривулину и пристегнуть ремнями к плечу. Все собирался спровориться посенокосить, кандейку эту вот заказал, а потом оскользнулся в бане да головой об печку наотмашь. И не пригодилась кандейка-то…
Он еще долго бродил между своими изделиями, говорил с мужиками и бабами, внуками и внучатами и ни разу не услышал, не заметил, что рядом кружат Денис и Виктор и беспрестанно журчит камера. До них ли ему теперь, до аппарата ли, если сразу столько лет его жизни сбилось в одну кучу, столько лиц он увидел, столько пережил на маленьком, заросшем ромашками клочке земли.
