Я уехала из М. через несколько дней, уже официальной невестой Хассейна. С Али я больше не виделась. Услышала о нем как-то, много времени спустя. Рассказывали, что он вернулся во Францию и вел там бродячую жизнь, все время разъезжая, и пристрастился к вину. Его называли теперь «мечтатель»…
Прошел первый год после моей свадьбы, наш брак все вокруг считали удачным и счастливым. И вот я все чаще вглядываюсь в Хассейна, смотрю с любопытством на своего мужа. Неужели это тот человек, который иногда внушал мне страх, а иногда и возмущал меня или, наоборот, приводил в смущение? Я кладу руку на его плечо и думаю, что сегодня его присутствие рядом со мной внушает мне только уверенность. Я люблю гладить его жесткие волосы, его невысокий лоб, я стараюсь делать его жизнь приятной, и если я слышу утром его счастливый смех, то весь мой день озарен его радостью. На сердце у меня теперь всегда нежность пополам с заботой — чувство, которое охватывает вас при виде слепого ребенка.
И я думаю о счастье. Я мечтала о нем как о каком-то пышном расцвете или как о ленивой гармонии и неге. Но сегодня я испытываю только покой удовольствия видеть Хассейна рядом, наслаждение быстротекущей жизнью, которую испиваешь до дна, капля за каплей. Конечно, меня больше не кружит вихрь моих двадцати лет, как прошлым летом. Теперь на сердце у меня затишье, и я не чувствую даже больше того стыда, который жег меня тогда. Думаю, что я забыла прошлое. Правда, время от времени в памяти всплывает имя Джедлы и, словно лилия, распускается белыми лепестками. И тогда я замечаю, что невольно шепчу его. Но горечи в душе моей больше нет, оно звучит мне, затерявшееся, откуда-то из далекого далека…
Да, я думала, что смогла победить прошлое. Но оно попросту опустилось в глубь моей души, осталось где-то там, как подземные воды. Отчего, например, сегодня ночью я внезапно проснулась в тревоге? Ведь Хассейн рядом. Спит доверчиво и спокойно, как всякий мужчина после любви. А я вдруг услышала, как в ровном ритме его тихого дыхания пульсирует пустота моей души…
И снова, на сей раз в широкой супружеской постели, мной овладевает страх. Отчего же осаждают меня призраки прошлого? Ведь я поверила уже, что влилась наконец в эту отару удовлетворенных и не скрывающих своего довольства и счастья женщин. Я думала, что научилась добродетели, то есть постигла премудрость надежного покоя. Мне было уже так легко и радостно встречать каждый вечер Хассейна, разыгрывать перед ним те роли, которые пленяли его: то превращаться в невинную кокетку, то становиться упрямой ревнивицей, то изображать глубину и серьезность чувств, то, как вот только что сейчас, терять голову в немом опьянении от его ласк. Но отчего теперь, когда он спит, я одиноко сижу с открытыми глазами и смотрю в темноту?
Мужское тело шевельнулось сбоку. Его ноги искали мои, его рука блуждала по подушке и искала моего плеча, хотела погладить мои волосы. Я как-то слишком уж быстро отодвинулась на край кровати. Хассейн пробормотал сонным голосом:
— Что с тобой?
— Ничего.
Я нарочно ответила ему так, чтобы он окончательно проснулся и обратил на меня внимание. Мне не понравилось его сонное бормотанье, он только хотел удостовериться, что все в порядке. А мне было плохо, в сердце подрагивала, покалывала какая-то непонятная боль, и я не знала, что мне с этой болью делать. Это бродило где-то рядом мое прошлое…
Мне хотелось плакать, кричать, что я хочу забыть этот целый год несчастного счастья. Да-да, думала я, надо разбудить Хассейна и уже в новом свете поведать ему все, что произошло прошлым летом на берегу моря, рассказать ему эту уже ставшую далекой, но еще такую близкую мне историю, в которой мной воспользовалась чужая мне женщина, чтобы свести свои счеты с жизнью, найти свою смерть. И я в последний раз повторила имя Джедлы. И все поняла наконец. Эту смуту, которая вползала в меня, покрывая душу плесенью, я окрестила уж слишком просто как угрызение совести. На самом-то деле, оказывается, все было и определеннее, и ужаснее. «Ничего», — ответила я Хассейну. Ну конечно же, ничего, кроме всплывшего вдруг снова имени Джедлы, кроме имени, похожего на само бегство из жизни.
Хассейн внезапно зажег свет. Я зажмурилась, ослепленная, но успела увидеть его спутанные волосы, немного припухшие, лоснившиеся со сна черты лица. Я резко погасила лампу. Мне было достаточно светившего в его взгляде беспокойства. Он терпеливо и настойчиво спрашивал меня, что со мной. И мне была приятна эта его напористость, с которой он осаждал меня вопросами.
— Ну что же это все-таки с тобой? — повторял Хассейн. — Что случилось? — Голос его звучал почти гневно.
Я усмехнулась каким-то коротким неестественным смешком.
— Да ничего особенного! ответила я ему. — Так, ерунда, бессонница немного мучает.
Что же заставило меня лгать — жалость ли к нему, или любовь, или, может быть, трусость? Какое это все имело значение? Главное было убедить себя, что странная моя жажда, мучившая меня в то лето, о которой напомнило мне мертвое лицо Джедлы, исчезла навсегда, испарилась, как легкий туман, из моего неверного сердца. Мне только надо теперь быть осторожной и не смущать покой людей, не тревожить их души… Я почувствовала, как ко мне в последний раз потихоньку подкрадывается страх. Но я прошептала Хассейну, умоляя его:
— Дай мне скорее твою руку!
Он понял только, что мне нужна его теплота, чтобы не бояться холодной тьмы ночи и смело выйти навстречу жизни.
Жан Жубер (1754–1824) — французский моралист, автор «Мыслей». — Здесь и далее примечания переводчиков.
По моей вине (лат.).
