– Ну что, сука, хочешь враз башку отрежу? – и перед глазами хищно блеснуло огромное лезвие ножа. Через секунду оно холодной и режущей болью прошлось по его шее, оставляя следы порезов, – он понял это потому, что гортань вдруг стала горячей и мокрой.
– Вот так сразу от уха до уха и отхвачу… Тебе, пидору, сколько раз говорили, чтобы отдал бабу. Думаешь, мы тебя вечно будем уговаривать?
Дмитрий молчал, пытаясь краем глаза увидеть второго, стоявшего где-то над головой.
– Ну, что молчишь, мудак, отвечай, – отозвался тот, пнув его ногой в темя.
– Что?
– Жить хочешь?
– Хочу.
– Тогда скажи своей бабе, пусть будет готова. Сегодня ей позвонят и скажут, когда выходить. Все понял, блядь?
– Понял.
– Ну, а это, чтоб лучше запомнил, – первый из нападавших схватил Дмитрия за куртку, приподнял с земли и тяжело ударил кулаком в лицо так, что тот стукнулся затылком о землю и едва не потерял сознание.
Когда он с трудом, опираясь на дерево, возле которого лежал, поднялся с земли, те двое уже сидели в своей машине, но не уезжали, а следили за ним. Он повернулся и заковылял прочь, выплюнув по дороге обломки двух зубов. Один из собачников, сосед, подбежал было к нему и начал что-то говорить про милицию и про то, что он запомнил номер машины, но Дмитрий лишь вяло махнул рукой и ничего не ответил.
Сидя сейчас в ванной и мучаясь от боли в голове, шее, груди, он чувствовал себя таким униженным, подавленным и обреченным, что даже не знал, что говорить Светлане. Но она ничего и не спрашивала, смазывая порезы на шее йодом, а начинающие распухать синяки троксевазином. Закончив свою работу, она задала ему два коротких вопроса:
– Это из-за меня?
Он кивнул, не поднимая глаз.
– Они угрожали тебя убить?
Он вновь кивнул и вдруг почувствовал, что плачет – плачет горькими, горячими слезами нестерпимой обиды. Не удержавшись, чтоб только не зарыдать, он обнял стоявшую перед ним Светлану и прижался щекой к ее халату. Она была такой теплой, уютной, ароматной… Милая, любимая и безвозвратно теряемая… Несмотря на всю свою безумную усталость, ему захотелось ее сейчас, немедленно, но он знал, что не посмеет к ней притронуться, потому что в желании обладать женщиной, которую не можешь защитить, было что-то невыразимо постыдное.
Но она сама поняла это желание по легкой дрожи, сотрясавшей его тело, сама привела в комнату и помогла раздеться. Затем расстегнула и сняла собственный халат, стянула через голову ночную рубашку и легла рядом. И Дмитрий, целуя разбитыми губами ее упругое, смуглое тело, чувствовал, что продолжает плакать и его горячие слезы капают на ее груди и живот… Она тоже ласкала его, но как-то иначе, словно бы по обязанности. Оба старались не встречаться взглядами и губами, словно делали что-то постыдное… А когда он, уже лежа сверху и войдя в нее, попытался поцеловать, она так резко отвернулась в сторону, что он все понял.
Успокоившись, он уснул почти мгновенно, а проснулся через несколько часов, когда где-то на периферии своего тревожного сна услышал что-то очень похожее на звуки выстрелов. Открыв глаза и приподняв голову, он с изумлением огляделся по сторонам – эти звуки не исчезли вместе со сном, но продолжали наполнять комнату. И только увидев Светлану, задумчиво сидевшую перед телевизором, он понял, в чем дело – телевидение Си-эн-эн вело прямую трансляцию штурма Белого дома.
На экране были видны стоящие на мосту танки, которые обстреливали исходящее черным дымом здание парламента. Однако Светлана не столько следила за происходящим, сколько думала. Дмитрий угадал ее мысли и с ужасом ждал решения, не имея никаких сил на него повлиять, Более того, к нему в душу стало закрадываться омерзительное чувство облегчения и смирения перед всем происходящим. Его можно было бы выразить такими гаденькими словами: «Я сделал все, что мог и пусть будет, что будет», если бы он осмелился сформулировать это чувство, хотя бы для самого себя, а не стыдился его и трусливо гнал прочь.
Она взяла сигарету и закурила – он сделал то же самое, и опять они не взглянули друг на друга и не сказали ни слова.
– Когда он позвонит? – вдруг спросила она.
– Не знаю.
– Но это будет именно сегодня?
– Да.
Она встала, равнодушно отвернулась от экрана, где восемь солдат под прикрытием медленно ползущего БТРа продвигались в направлении Белого дома, и пошла в ванную. Он тоже поднялся с постели, оделся и, подойдя к двери, постучал:
– Что ты собираешься делать?
– Не спрашивай меня ни о чем.
– Я тебя не пушу.
Он произнес эти слова вслух и сам понял, как неубедительно и жалко они звучат. Не дождавшись ответа, он вновь вернулся в большую комнату и тупо уставился на экран, где толпа людей бежала врассыпную с моста. Через некоторое время Светлана вышла из ванной и, войдя в комнату, подошла к платяному шкафу, стоявшему слева от телевизора. Она открыла его дверцу, обернулась и, увидев, что Дмитрий пристально следит за всеми ее движениями, сухо сказала:
– Отвернись, я буду одеваться.
Он встал и пошел на кухню, где вновь курил, смотрел в окно, трогал свои синяки и чувствовал, как все больше волнуется. Он испытывал гадливость и презрение к самому себе, и эти чувства дополнялись еще одним – чувством вины, особенно, когда Светлана, бледная и накрашенная вышла в коридор и стала причесываться перед зеркалом.
– Давай выпьем, – не оборачиваясь, бросила она ему, и он послушно полез в холодильник, достал оттуда бутылку американского виски, половину которой они выпили в первый день ее переезда к нему и не допили, потому что слишком торопились в постель.
Он разлил виски в рюмки, она пришла на кухню, взяла свою и молча выпила.
– Может быть, все-таки не стоит… ведь не ворвутся же они в квартиру…
– И что? Сидеть, как крысы, и всего бояться? Вопрос прозвучал так жестко, что он сник. Но через минуту ему пришла в голову другая мысль:
– А что, если тебе вернуться в Козельск, ведь никто не знает, что ты оттуда.
– А что они с тобой сделают, ты подумал?
– Да что я…
– Молчи лучше.
И вновь напряженное молчание. Они перешли в большую комнату, прихватив с собой бутылку, она села в кресло, а он на диван напротив. В изнурительном ожидании прошел целый час – и это был самый тяжелый час в их жизни. Поэтому телефонный звонок, которого они так боялись и ненавидели прежде, оказался сейчас желанным избавлением.
– Не трогай, я сама подойду, – резко сказала она, и он опустился на диван с бешено колотящимся сердцем.
– Да… Да, Света… Да… Прямо сейчас… Куда?.. Хорошо.
Светлана не вернулась в комнату, он только услышал, как она снимает с вешалки плащ. Дмитрий выскочил в прихожую и дрожащим голосом произнес только одно слово:
– Света…
– Молчи.
Это было как звонкая пощечина. Он застыл на месте, глядя, как она открывает дверь и, не оборачиваясь на него, выходит из квартиры. Едва за ней закрылась дверь, как он бросился в комнату, схватил бутылку и прямо из горлышка допил ее содержимое. Потом метнулся к окну. Во дворе стоял темно-вишневый «БМВ». Светлана вышла из подъезда и подошла к машине. Перед ней открылась дверца – Дмитрий видел сверху только руку мужчины, – и она села внутрь. Машина мягко тронулась с места, через минуту двор опустел. И вот тут он сполз на пол, прислонился к холодной батарее и затрясся в рыданиях…
Затем он какое-то время кругами ходил по комнате, периодически бросаясь на диван и утыкаясь в подушку пылавшим лицом. В один из таких моментов он как будто о чем-то вспомнил и тогда, с трудом встав на колени, залез под стол и внимательно обследовал его поверхность снизу. Потом поднялся, встал на диван и тщательно осмотрел ворс ковра, висевшего на стене. Там он действительно нашел то, что искал – похожий на радиодеталь миниатюрный микрофон. Яростно вырвав из ковра, он выкинул его в форточку и снова заметался по комнате…
Теперь ко всем его мучениям от унижения и бессильной злости примешивались и муки ревности. Мысленным взором он видел Светлану уже раздевающуюся перед… Он никогда не видел этого Георгия, но почему-то представлял его себе грубым грузином с непременно жадными и волосатыми руками, унизанными золотыми перстнями. И вот эти руки срывают с нее бюстгальтер и начинают мять груди… Он понял, что если немедленно не напьется до полного бесчувствия, то просто сойдет с ума, а потому бросился в прихожую и стал одеваться.
Бывают дни, когда над головой нестерпимой бессмысленностью повисает неудачливость собственной жизни. Хочется лишь ни о чем не помнить и ничего не чувствовать, и только одна мысль сонной мухой застывает в сознании: а, пропади оно все пропадом! В таком состоянии Дмитрий пил остаток этого дня – пил и, как задумчивый китаец, прислушивался к собственному состоянию безнадежности, прислушивался часами, не засыпая и не напиваясь, лишь тянул из пачки одну сигарету за другой. И еще растравлял всю глубину своего унижения, всю невозвратимость потери, чтобы потом вновь прильнуть к болеутоляющему, но такому непрочному средству. Все было тускло и гнусно.
