Тут Вера вспомнила, что в метро, помимо людей, встречаются и другие живые существа — собаки, голуби. Не так уж редко ей попадались дворняги, мирно спящие прямо посреди вагона. Они, видно, поняли вслед за бомжами, что если своего дома нет, то самое верное — спуститься под землю. И да будет она нам пухом. Но если собака ещё имела шанс выбраться на поверхность, то про голубей Вера опасалась, что они так тут навеки и остаются. Запутавшись в проводах, разбившись о каменный потолок, задохнувшись в тоннелях.
Выбравшись из вагона, Вера поплелась бесконечным мраморным коридором на пересадку. В этом переходе, как и везде, вдоль стен стояли бабушки с котятами, мухобойками, кофточками и пульверизаторами. Солидный мужчина продавал карту Екатеринбурга. Женщина попроще — осколки тунгусского метеорита. Индусы торговали зонтиками, бусами из недорогих камней вроде сердолика или бирюзы, и огромными цветными платками, выдавая сари за шарфики. Всё на продажу!
Вера ткнулась в нацарапанные шариковой ручкой на картонке слова: 'Помогите Христа ради'. Вздрогнув, потянулась в карман за мелочью. Этот призыв был единственным, мимо чего она не могла пройти. Что-то внутри отзывалось, не думая. Остальные объявления типа 'На корм животным', 'Помогите младенцу, умирающему от лейкемии' или 'Мама попала под машину, нас осталось шестеро детей' заставляли её торопливо следовать своим путем.
Дурную службу сослужила передача, увиденная как-то по телевизору. В ней светленькая энергичная особа описывала свой творческий вклад в городской 'театр нищих'. Дама поведала, что в прошлом была актрисой, не нашедшей признания на сцене. Ушла работать парикмахершей. Возвращаясь с работы, приметила пацанёнка, который выпрашивал деньги у прохожих. Парень показался бывшей актрисе неубедительным и в ней пробудился режиссер. Поработав над его обликом, речью и пластикой, получив процент от собранных им денег, дама поняла, что открыла для себя 'золотую жилу'. С тех пор забыла про бедность. Но непризнанная актриса одолела в ней бизнес-вумен. Не удержалась, вылезла на экран — покрасоваться. И так всё прямым текстом и рассказала. Умолчала, конечно, о паролях и явках. Но общий принцип работы обрисовала.
— Был, — говорит, — у нас среди нищих мальчик такой плотненький, сытый, ухоженный. Никак не могли превратить его в нуждающегося. Как ни гримируем, а всё его сытость наружу вылезает! Вот мы и придумали обрядить его в старушку. Платочек, пальтецо. Наложили старушечий грим. Разработали 'легенду'. И такая дивная старушка получилась! Такая кругленькая, уютная! Прямо как печеное яблочко. Заработки пошли отменные. Никто мимо не проходил'.
— А Вы не боитесь, — не сдержал изумления журналист, — что после того, как Вы перед нами похвастались, этому мальчику и другим Вашим подопечным подавать не будут? Решат, что они не настоящие!
— Нет, не боюсь, — с торжеством парировала актриса. — Скорее настоящим старушкам и инвалидам подавать не будут. А нашим — будут! Они выглядят ярче и убедительнее. Волшебная сила искусства! Всё до деталей продумано.
И вот теперь чем пышнее была 'легенда' у нищего и красочнее образ, тем большие сомнения одолевали Веру. И тем проще ей было прошмыгнуть мимо, не вдумываясь — настоящие ей раны предъявляют или поддельные. Эх, лучше бы она не видела ту передачу! Но, увы, нельзя бывшее сделать небывшим.
В конце перехода Вера сообразила, что находится прямо под Красной площадью. Близость Кремля её неожиданно разволновала. Как же давно не была она возле него! Риелторскими маршрутами Вера вдоль и поперек исходила чуть ли не все московские окраины, знала их достоинства и неприглядные стороны. А вот сердцевину родного города не навещала годами. Ей захотелось вспомнить, как всё это выглядит: Кремль, Манеж, Красная площадь…
Короткая прогулка — пока время позволяло — началась от Главной Библиотеки страны. Её соседство с Кремлем Вера в студенчестве ощущала как важный знак едва ли не мистического сво йства. Выходило, что аккуратные зубчатые стены физически опирались на авторитет слова, знания, классической литературы. Тысячи почтенных томов в подземном хранилище служили Кремлю невидимым фундаментом… И Вере грезилось, что тут скрывается намёк на истинную иерархию, прямая подсказка — что для российской жизни важнее.
Но теперь очертания библиотеки лишь напомнили ей об упущенных возможностях — недописанной диссертации, непрочитанных студентам лекциях, не выпитых на кафедре в обществе коллег чашечках чая. И не оглядываясь на библиотеку, чтобы не стать от слез соляным столпом, Вера двинула прямиком по Моховой, — мимо обугленного остова Манежа и развалин гостиницы 'Москва'.
Пустырь вокруг развалин обнесли по периметру разноцветной стеной рекламы. Гигантские картинки скрывали от глаз прохожих и Кремль, и Красную площадь. Выше рисунков — только небо. Прямо по ходу красовался ярко-синий плакат высотой с пятиэтажный дом. На водянисто-воздушном, ослепляющем синевой фоне парил силуэт жидкокристаллического монитора. Плакат перечеркивала броская надпись: 'Визуальная эра. Включи воображение!'.
Вид сгоревшего Манежа и пустота на месте гостиницы, деликатно прикрытая бумагой, Веру сильно обескуражили. Окрестности столичного Кремля для неё связывался с чем-то незыблемым. Она, конечно, знала об участи Манежа и гостиницы. Но где-то в глубине памяти по-прежнему бултыхалось выражение 'центральное руководство', мелькали картины энергичной стройки, стремительного и эффективного обновления. По её представлениям, иначе и быть не могло. Кремль обязывал. Встретить здесь невнятицу и разруху она меньше всего ожидала.
Вере припомнился Маринин рассказ о том, как они с Костей наблюдали памятный пожар Манежа. Туда стеклись все окрестные жители, все, кто смог глубокой ночью добраться пешком. Люди как завороженные глядели на полыхавшее свечой здание. Слабые отсветы озаряли затянутое черными клубами небо. Зубчатые стены и деревья Александровского сада сквозь плотный дым были едва различимы. Тогда все тоже наперебой вспоминали войну 1812 года, как и они вчера — со Светланой Савельевной.
А как рушили гостиницу, Вера видела своими глазами. Так случилось, что ровно в тот момент она пересекала площадь. Обломки пепельных стен крушила мощная машина, похожая на экскаватор, но с чугунным ядром вместо ковша. Под её напором открылось, что густо-серые стены внутри были красными, как кровь, — из-за кирпича. Багровая щебенка брызгами летела во все стороны. Пыль стояла на много метров над землей. Земля гудела и содрогалась. Этот скромный апокалипсис теперь прикрыли картинками с надписью: 'Включи воображение!'.
Тоскливое запустение воскресило в Вериной памяти утренний разговор с Костей — о гробах и пепелище как основе национального пейзажа. Строка 'любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам' и так весь день моталась в голове. Стучала как оторвавшаяся доска или кусок железной обшивки с крыши. Неприглядные руины возле Красной площади подтверждали Костину правоту. Хотя Вере не слишком-то хотелось в этом признаваться.
Нырнув в один из неприметных переулочков, она словно наткнулась на доброго знакомого. Обрадовалась крохотному зеленоватому особнячку с белыми колоннами. Он был весь как плющом обвит лепниной. Под крышей — изящный барельеф с гербом. Вокруг прилепилось несколько деревьев, обнесенных оградкой. Из каждого окна торчали ящики кондиционеров. Вера подивилась: особнячок ещё и их на себе тащит. Цепко держится за землю, не дает себя снести. Вот это — другое дело! Мимо таких домиков прогуляться — одно удовольствие. Не то что те унылые развалины возле площади.
А вон впереди и церковка, чуть-чуть не доходя до Лубянки. Рядом со входом прикручена новенькая, издалека поблескивающая доска, — не то латунная или, может, медная. Вера скользнула взглядом по надписи: 'храм Софии Премудрости Божией у пушечного двора, что на Лубянке, воссоздан по благословению Патриарха Московского и всея Руси, усердием Федеральной службы безопасности'. Остановилась и перечитала заново: 'Усердием Федеральной службы безопасности'. Не сразу поняла, что же её так царапнуло. Ах, вот оно… Стилистический диссонанс. Какое-то языковое несоответствие. 'Усердием', или 'от щедрот', или 'богоугодным попечением', но не могла такая фраза завершаться словами 'федеральная служба безопасности'.
Вера настороженно покосилась на необъятное горчично-серое здание, занявшее всю противоположную сторону Лубянки. Стоглазым Аргусом возвышалось оно над потоками людей и машин. Всевидящие, хоть и незрячие, глазницы окон источали 'любовь к отеческим гробам'. А совсем близко — прямо под стенами Кремля — располагалось главное в городе кладбище. 'Гробы' и 'пепелище' в сердцевине Москвы придавали пушкинской строке призвук дурного пророчества. А Костины шутки, как ни пыталась Вера от них отмахнуться, преследовали её с настойчивостью ожившего памятника. Местечко здесь, видишь ли, не для жизни…
