— Да мне-то что? Просто странно, что столько людей вдруг разом заинтересовались моим отцом. И именно тридцатыми годами, когда он служил в органах. Сначала приезжали двое вежливых, в костюмчиках и белых рубашках. Но глаза колючие, пытливые. Затем тоже двое, но наглых, грубых, бритых наголо. А глаза такие же, как и у тех. А вот сегодня утром еще один пожаловал. Вашего возраста. Этот веселый, загорелый, смешил меня, анекдоты рассказывал, ягодами какими-то угощал, даже вино оставил. Но тоже все про отца выпытывал. Про монастырь этот. Словно все вокруг с ума посходили. Жил-жил Василий Пантелеевич, никому до него никакого дела не было, а тут!
Я взглянул на стол, на котором стояла красивая бутылка вина и тарелка с бледно-зелеными оливками. Толкнул в бок Алексея.
— Не этими ли ягодами он вас угощал? — спросил я.
— Ну так.
— А бутылка-то мне знакома. Поди из Каны Галилейской. Наверное, он с собой целый ящик привез.
— Я как вошел, так сразу заметил, — шепнул мне Алексей. И продолжил, обращаясь к хозяйке: — Мне обязательно нужно переговорить с Василием Пантелеевичем. В какой он больнице?
— А у нас одна она. На станции Правда. В палате номер шесть. Только ему говорить-то трудно. Рак горла. Хотя вчера я у него была, он бодрился, даже шутить пробовал.
Алексей вытащил из кармана фотографию и показал ей.
— Тут ваш отец с двумя женщинами. Кто они, знаете где живут? Это очень важно.
Но хозяйка при виде снимка вновь замкнулась в себе.
— Да мало ли кто… — уклончиво ответила она. Хотя по лицу было ясно, что знает.
— И все-таки? — настаивал Алексей. — Может, припомните?
— Нет, — отрезала женщина.
Я приблизился к иконе в красном углу, пред которой теплился в лампадке огонек. Меня будто притянуло что-то помимо моей воли. Я отчетливо увидел на лике Богородицы две маленькие капельки крови. И ощутил легкое благоухание.
— Да, — произнесла женщина за моей спиной. — Уже несколько дней, как икона плачет.
Сквозь время — в вечность
…Князья Шуйские и другие бояре видели, что власть стремительно уплывает из их рук, приходит конец бесчинствам и смуте, жестокому буйству и крамоле, — нарождается новая сила — неведомая и грозная, беспощадная к поругателям державы: отрок царственный, чью мать-правительницу Елену они извели, а духовного наставника митрополита Даниила низвергли и заточили в Иосифов монастырь. В тот день, 16 января 1547 года, князь Иван Михайлович Шуйский спешил в Москву, чтобы сойтись с заговорщиками. Юный Иоанн IV Васильевич, лишь только исполнилось ему 17 лет, объявил новому митрополиту Макарию и всем боярам свою волю: венчаться на царство и вступить в брак. Надо успеть помешать этому. А ведь невест в Первопрестольную свозили со всех краев земли Русской, самых красивых и благородных. Иоанн выбрал благочестивую и смиренную девицу Анастасию Романову, дочь вдовы Захарьиной. Приглянулась ему и добротой души, и ясным обликом, и сердечным милосердием, и умом основательным.
Проезжая мимо Даниилова монастыря, конь Шуйского заупрямился, встал на дыбы, сбросил князя в сугроб снега. Верные слуги помогли подняться, подвели бьющего копытом, трясущего гривой вороного. Иван Михайлович, чтобы удобнее было взобраться, наступил ногой на могильную плиту.
— Княже! — остановил его чей-то голос. Будто из метели выступил человек, рода неведомого.
— Чего тебе?
— Не дерзай наступать на сей камень. Здесь лежит великий князь Даниил Московский!
— Да мало ли есть этих князей? — с небрежением отвечал Шуйский. — И сам я князь!
С этими словами Иван Михайлович прыгнул на своего коня. Да, видно, не очень ловко. Вороной вновь поднялся на дыбы, а потом и вовсе рухнул набок, придавив собой хозяина. Застонал князь, чувствуя, что повредилось что-то внутри, кость сломалась или жила лопнула. Боль адова. Слуги еле стащили с Ивана Михайловича коня, а тот уж и мертв. Да и князь, чай, отходит. Белее снега. Ни вымолвить ничего не может, ни перекреститься перед смертью. Спешил-спешил злокозненно, вот и доспешился. Но Бог милостив.
— Пусть закажет панихиду по князю Даниилу Московскому и молебен о здравии, — молвил человек-незнакомец. — Тогда и исцеление получит. И до конца жизни почитает Хозяина Москвы.
А потом снова исчез в метели. В это же время на Иоанна был возложен митрополитом крест царский, венец Мономахов и барма. Стал он первым Помазанником Божиим на русском престоле, первым нашим государем, при венчании которого на царство над ним было совершено церковное таинство Миропомазания. Над каждым верующим это таинство совершается лишь единожды — при крещении. Начиная же с Иоанна IV Васильевича, русский царь был теперь единственным человеком на земле, над кем Святая Церковь совершала этот обряд таинства дважды — свидетельствуя о даровании ему особенной благодати, необходимой для нелегкого царского служения.
И юный царь отчетливо понимал это как никто другой. После обедни и молебна он вышел из Кремля вместе с духовенством, с боярами и воеводами, с дружиной, взошел на лобное место и обратился к молчаливо застывшему народу своему:
— Рано Бог лишил меня отца и матери, а вельможи не радели обо мне: хотели быть самовластными. Моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ — и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым: не внимал стенанию бедных, и не было обличения в устах моих! Вы, вы делали, что хотели, злые крамольники, судии несправедливые! Какой ответ дадите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сия крови! А вы ждите суда небесного!
Голос его дрожал и возвышался, становился все грознее и раскатывался по Красной площади:
— …Люди Божии и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет, оставьте ненависть и вражду, соединимся же все любовию христианскою. Отныне я — судия ваш и защитник.
В этот день будто бы вся Россия сошла к Иоанну на лобное место, внимая каждому слову и обету юного, но умудренного не по летам венценосца, начавшего править в любви и великодушии. Высокий и стройный, со светло-серыми глазами, исполненными огня, знал ли он то, что скажет под конец жизни, принимая монашескую схиму: Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого; утешающих я не нашел — заплатили мне злом за добро, ненавистью — за любовь.
Минуло тринадцать лет. Уже были взяты Казань и Астрахань, уже прошел царь через горнило смертельной болезни и измены близких, уже начал войну с Ливонией за древние славянские земли, затмив предков своих могуществом и добродетелью. Но в тот 1560 год почила кроткая и нищелюбивая Анастасия, отравленная злоумышленниками, надеявшимися сломить дух Иоанна. Но стал он еще более грозен к неправде и радетелен к народу своему и Отечеству, требователен к совести. Явился к нему в то время некий купец Петр Новоторжский и рассказал следующее: плыл он вместе с сыном своим по Москве-реке из Коломны в Первопрестольную. Когда барка их поравнялась с местом бывшего монастыря Даниилова, купеческий сын почувствовал вдруг приближение смерти от нестерпимой боли в животе. Отец, по совету спутников, перенес болящего к могиле московского благоверного князя Даниила, отыскав ее по Провидению Божиему. Положили на каменную плиту, позвали священника. И — после молебна о здравии — поднялся сын на ноги, стал полностью здоровым. Это ли не чудо чудное?
Выслушав купца, царь Иоанн Грозный в благочестивом порыве велел возобновить древнюю обитель, долгих два века остававшуюся в запустении. Построить каменные кельи и каменный же храм во имя Святых Отцов Семи Вселенских Соборов, ежедневно совершать службы и каждый год идти к этому месту из Кремля крестным ходом — с митрополитом во главе — к могиле благоверного князя Даниила…
1
Когда мы покинули избу, провожаемые лающим псом, Алексей выглядел заметно разочарованным. Меня же больше всего поразил кровоточащий лик иконы, и я также был слегка не в себе. Не могла же старуха сделать это специально, к нашему приходу? А благоухание? А мой отчетливый страх и беспокойство, когда я стоял перед иконой, и какой-то жар в глазах, тяжесть в груди, томление сердца… Это необъяснимо. Только сейчас, на свежем воздухе, я обрел прежнее расположение духа и присущую мне насмешливость. А время подходило к девяти часам, уже совсем стемнело. Хорошо хоть что мы запомнили дорогу назад — мимо поля и через лесок — к станции.
— Ну что, старая ведьма не оправдала твоих надежд? — спросил я у Алексея, который шел впереди.
— Ну что ты городишь? — обернулся он. — Нормальная женщина, просто боится говорить правду. Напугана самой жизнью. Или не знает. Отец мог ей ничего не рассказывать.
