— А как же! — Аждар усмехнулся, показав три передних зуба.
— Губишь себя. Не бросишь водку, так и помрешь, не достигнув своего желания. Ну да мы твою заботу на себя примем: тело твое снесем на гору, зароем там, а на могилу ведро водки поставим.
— Вот за это спасибо! — Аждар весело потер руки. — Договорились: помру раньше тебя — сделаешь, как обещал! — Он поднял стакан. — За здоровье нашего гостя! Пусть всегда светлым будет его путь, пусть лает его собака, пусть пылает в его доме очаг! — В несколько глотков Аждар опустошил стакан.
Биннет поднял свой только после того, как Эфенди сделал ему разрешающий знак. Выпил, но еды в рот не взял, ни крошки.
Агарагим был голоден, но что-то стояло в горле, мешало есть, он с трудом проглотил кусок, другой. Он все ждал, когда Эфенди скажет ему наконец:
— Ешь спокойно, о деньгах не волнуйся. Деньги здесь, у меня в кармане.
Но Эфенди вел себя так, будто здесь все свои и собрались случайно. Не спросил его даже, кто он, откуда, куда ехал.
Было уже поздно, но свет не зажигали: луна светила так ярко, что все было отчетливо видно.
Биннет то и дело поднимался из-за стола и уходил куда-то. Сперва Агарагим думал, что он так, может быть, по нужде, но потом увидал, что из-за утла, за которым скрылся Биннет, поднимается дымок: не решаясь закурить при старшем брате, Биннет подальше уходил с папиросой.
Аждар вынул саз из чехла, приник к нему подбородком и закрыл глаза…
Агарагим не очень-то жаловал саз, годами не слышал его и не скучал. Но игра Аждара потрясла его. Немыслимо было поверить, что грязные, потрескавшиеся пальцы жалкого, тощего, погибающего от водки мужичонки, могут извлекать из саза эти поразительные звуки. Почему-то Агарагим вспомнил дочку, жену — и ему захотелось плакать…
Биннет, не отрываясь, смотрел на своего гостя. Он видел нежную кожу чисто выбритого лица, такую белую и прозрачную, словно ее никогда не касался луч солнца. Видел волосы, черные, густые, волнистые. Светлые глаза гостя были ясны и красивы, как у молоденькой девушки. Он был высок и широк в плечах — и из него вполне можно было бы выкроить трех таких, как Биннет. Сорочка на нем была белоснежная, накрахмаленный воротник ее стоял прямо, Биннет подумал, что ни разу в жизни не надевал он такой белоснежной, такой твердо накрахмаленной сорочки. Гость был красив, и Биннету казалось, что сердце у такого человека должно быть так же прекрасно, как лицо.
«Ну зачем ему эта тысяча? Да будь я хоть наполовину так красив, имей я сто машин, я бы все сто разбил и не охнул. Тысячу запросил! Неужели совести нет? И половины за глаза хватит!» — додумалось ему.
— Эфенди, дорогой, послушай вот это… Сам сочинил, называется «Вершина Койезен». — Аждар заиграл новую мелодию, но, взяв несколько аккордов, отложил саз. — Ох, судьба-судьбинушка!.. И когда только взберусь на свою вершину?
Ему никто не ответил. Разговор за столом не клеился.
Аждар вылил в рот остаток водки, скривился, крякнул.
— Эфенди, а Эфенди! Тыщу-то где возьмешь?
— Помалкивай! — беззлобно прикрикнул на него Эфенди. — Против смерти средства нет, а это… Был бы ты жив-здоров, а все остальное устроится! — Он провел ладонью по бритой макушке, усмехнулся. — Аждар, а сколько стоит твоя машина?
— Машина? — Аждар пожал плечами. — Разве это машина? Собаку на веревке не затащишь, а я вот ничего, езжу… Ладно… Ты скажи, где тыщу возьмешь?
Агарагима передернуло. Никакого такта у людей, такие вопросы можно и без него было бы обсудить. Эфенди-то не поддерживает разговор, а этот пьянчуга никак не угомонится.
— Нет, ты скажи! Если даже Биннет весь дом свой на базар принесет, никто тыщи не даст! Тыща рублей! Это ж подумать!..
— Чего пристал? — Лицо у Эфенди слегка покраснело. — Слава богу, не нищие. У Биннета корова есть, два теленка. У меня в доме ковры найдутся. Сестра у нас есть, любого брата стоит, она поможет. Только бы гость наш обождал немножко.
«И обожду, — решил Агарагим. — Завтра дам срочную телеграмму, что задерживаюсь».
— Сказал бы матери, — Аждар толкнул в бок Биннета. — Пусть хинкал сготовит, утром посидели бы, поели… — Он с трудом сосредоточил взгляд на лице Агарагима. — Ты когда-нибудь ел хинкал с курутом?
— Ел в Борчалы…
— В Борчалы!.. — Аждар покрутил головой. — Такой, как в Казахе готовят, ты нигде есть не мог… Только… Условие… Хинкал под кизиловую… Ясно? Ну, я пошел, пускай детишки не думают, что пропал их отец… — Он стукнул себя в грудь кулаком. — Я Аждар! Ясно?! Аждар! И я влезу на эту гору!.. Могилой отца клянусь, влезу! Хоть на четвереньках, а вскарабкаюсь! Меня не зря Аждаром зовут!..
Он, спотыкаясь, спустился по ступенькам, и долго еще со двора доносился его голос: «Меня не зря Аждаром зовут! Да, Аждаром!.. Аждаром!».
Эфенди взял Агарагима под руку, отвел в сторону.
— Ну, дорогой, ложись и спи спокойно. Как ты сказал, так и будет.
— Вы только поймите меня, — не желая сдаваться, сказал Агарагим. — Машина же совершенно новая… Не обижайтесь…
— Какая может быть обида? Ты на нас в обиде не будь, мы кругом виноваты… Задержали, обеспокоили… Зато утром хинкалом тебя угостим. А деньги… Все будет в порядке. Ну, будь здоров! Спокойной ночи!
Агарагим попросил, чтоб ему постелили во дворе. Из комнаты вынесли койку с металлической сеткой и поставили под грушей.
Агарагим лег, как был одетый, даже туфли не снял. Только сейчас он почувствовал, как устал, все тело ныло, голова была тяжелая, но сон почему-то не приходил. В другое время он с наслаждением выспался бы на воздухе, под деревом, а сейчас лежал, уставившись в ясное небо с сиявшими на нем звездами, и слушал, как гудит у него в ушах…
Такая большая деревня — и ни звука, словно ее со всеми домами и жителями опустили в глубокий колодец. Корова и телята, привязанные возле хлева, жевали жвачку и изредка постегивали себя хвостами по бокам. Агарагиму вдруг начало казаться, что вокруг никого, одна только мертвая пустыня, и утро здесь никогда не наступит, и солнце не встанет из-за гор, и он так и будет вечно лежать под деревом, не в силах выбраться из-под сверкающих золотистых звезд.
В саду прокричал удод, где-то далеко ему отозвался другой. Агарагим сел и стал слушать их перекличку. Потом повернулся, взглянул на террасу. Толстуха спала на своем топчане и, несмотря на жару, кажется, закуталась с головой… И тут в тишине Агарагим уловил какой-то тихий ноющий звук. Это не птица. И не из сада слышится — с веранды. Он напряженно прислушался. Кто-то плакал. Затаившись, давясь рыданиями, чтоб не было слышно. Женщина на веранде была неподвижна, но Агарагим уже знал: плачет она. Завтра Биннет поведет на базар корову или телят, а деньги на покупку коровы та женщина собирала по копеечке, отрывая от себя. Да и Эфенди не просто будет продать пару ковров. Полгода копи — в пять минут выброси. А почему? Да потому что так захотел этот бакинец. И ничего не поделаешь. Биннет только-только вылез из одной истории — и если опять накроется, машины ему не видать, как своих ушей. Вот мать и плачет. А может, не плачет, может, ему показалось? Нет, точно. Вот повернулась… Плач затих… Легла лицом к стене… И опять плачет под одеялом.
Агарагим подумал, что, кроме маленькой кудрявой девчушки, никто сейчас не спит в этом доме. Там, за закрытой дверью, Биннет и его красавица жена лежат рядом и глядят в потолок. Глядят и молчат. Биннет курит, прикуривая одну папиросу от другой, жена плачет. Плачет, покусывая яркие, как вишни, губы, и в душе проклинает Агарагима: «Чтоб жена твоя мертвого родила!»
У него запершило, зажгло в груди. Когда жжение захватило грудь, он услышал плач девочки. Она будет плакать завтра, когда увидит, что корова не пришла из стада: она станет просить молока, а мать прижмет к груди ее кудрявую головку и тоже заплачет. Будет плакать, плакать, а потом, через несколько месяцев, родит мертвого мальчика.
Агарагиму вдруг стало нехорошо. Заныло в груди под костью, тяжесть сдавила сердце.
Слыша, как оно колотится в ушах, Агарагим встал и направился к машине…
Когда «Жигули» проезжали мимо дома, женщина на веранде испуганно вскочила. Агарагим не видел ее лица, но уверен был, что глаза женщины вытаращены от удивления.
В белом свете луны отчетливо была видна каждая выбоина на дороге. Край неба постепенно светлел… От свежего влажного воздуха в машине запотели стекла. Сквозь разбитое переднее стекло врывался прохладный ветерок, приятно остужая лицо.
Подъезжая к памятнику, похожему на летящую птицу, где его «Жигули» ударила машина Биннета, Агарагим взглянул на часы — четыре. Искоса посмотрел на переднее сиденье и улыбнулся: безрукая куколка в ярком платье. «Вот мне и талисман», — подумал Агарагим и ощутил вдруг, что боль, давившая в груди под костью, исчезла.
И нажал кнопку магнитофона.
Юсиф Самедоглу (1935–1998)
