Как-то раз при уходе одна женщина хочет мне заплатить.
– Нет-нет, – отказываюсь я. – Мне было только приятно.
– Я настаиваю.
– Не могу. Тогда это получается как работа, как…
– Проституция, – подсказывает она. – Именно это я ищу. Мужчину, который способен взять за это деньги, ощутив и удовольствие, и падение.
– Не могу. Я это делал для себя, для собственного удовольствия.
– Да, – говорит она. – Но чтобы я получила удовольствие, я должна тебе заплатить.
И мне не удается отвертеться от двадцати баксов. Двадцатка – это все, чего я стою? Я думал, больше.
Может, это она и хотела сказать?
После этого в каждом доме и от каждой женщины я что-нибудь беру. Ничего крупного, ничего ценного, но какую-нибудь безделушку, мелочь, за которую зацепился глаз. Вроде одного носка.
Как-то в среду я с особенным нетерпением ждал раннего ленча, потому что моя корреспондентка оказалась очень остроумной и веселой.
«А в чем вообще суть? Зачем ты это делаешь?» – спросила она.
«Бог его знает, – отписал я. – Но очень не терпится с тобой увидеться».
Я приезжаю в дом – постройка-модерн со стеклянными стенами из ранних шестидесятых, вписанная в изгиб тупика. Мне виден интерьер дома – весьма стилизованный, как декорация к фильму, место, которое люди проходят насквозь, похожий на аэропорт или музей, а не на уютный дом, где живут. Звоню в звонок, и в дальнем конце дома неожиданно появляется девочка лет девяти-десяти. Идет из комнаты в комнату, от окна к окну, с ковра на ковер, доходит до двери.
– Мама дома? – спрашиваю я, когда она открывает дверь.
– А вам зачем?
– Мы с ней договорились сегодня пообедать.
– А, так это вы. Заходите.
Я вхожу. Прихожая – куб внутри куба. Я вижу кухню, гостиную, столовую и за ней – задний двор.
– Так мама дома? Наверное, мне надо уехать. Передай ей, что заезжал Джон. Джон Митчелл.
– Я вас могу покормить, – говорит девочка. – Сыр пожарить или что-нибудь еще.
– При всем уважении, я не уверен, что тебе можно пользоваться плитой, если мамы нет дома.
Она упирается руками в бока:
– Хотите правду?
– Да.
– Мама в городе. Они с папой вместе обедают сегодня – проверяют, могут ли снова поладить.
– Ну, ладно.
Я отступаю, готовый уехать.
– А потому, – она делает эффектную паузу, – мы с братом решили разыграть наш вариант телепередачи «Хищник». Папа говорит, поразительно, насколько человек бывает тупым. А мы знали: мама что-то крутит, только не знали что.
Тут из туалета выскакивает ее брат, заводит мне руки за спину и щелкает наручниками.
– Послушайте, – говорю я. – Во-первых, вы поступаете нехорошо. Я не совершал никакого преступления. Во-вторых, вы неправильно надели наручники. Если вы мне нарушите кровообращение, то ничего не добьетесь. Их нужно ослабить.
Мальчишка глазом не моргнет. Я дергаю руками в воздухе:
– Браслеты слишком тугие, больно.
– Так ведь это хорошо, – отвечает он. – И должно быть больно.
– Ослабь, пожалуйста, – снова прошу я. Мальчик качает головой. – Ослабь.
Он и ухом не ведет.
Я прикидываю, не рухнуть ли на колени, изображая пену у рта, или симулировать сердечный приступ. Непонятно, сколько в этом будет игры и сколько реальности, потому что приступ паники у меня уже есть. Думаю упасть, но смотрю на жесткие плитки пола и рассчитываю вероятность разбить коленную чашечку. Слишком она велика, чтобы рисковать.
– Сколько вам лет? – спрашиваю я, чтобы отвлечься.
– Тринадцать, – говорит девочка. – А ему почти одиннадцать.
– Ваши родители не знают, что вы пускаете в дом чужих? Откуда вам известно, что я не какой-нибудь страшный монстр, опасная личность?
– Мама не стала бы обедать с опасной личностью, – говорит мальчик.
– Я не очень хорошо знаю вашу маму.
– Посмотри на себя, – говорит девочка. – Не очень-то ты страшный.
– А не надо его еще и связать? – спрашивает мальчик. – Ноги не надо? У меня есть стропы для банджи-джампинга.
– Не надо, – отвечает она. – Он и так никуда не денется.
Мальчик дергает меня за руку – сильно.
– Сядь, – приказывает он, толкая меня, и я изумлен его силой.
– Эй, полегче! – отвечаю я.
Меня усаживают в гостиной – если это положение со скованными за спиной руками можно назвать сидением, – а сами дети становятся передо мной, будто ожидая, чтобы я что-нибудь сказал. Я принимаю подачу.
– Ну, хорошо. Так как это все задумано? Тут скрытая камера, что ли?
– Камера есть, – говорит мальчик. – Только батарейки нет.
Гостиная вся белая. Белый диван, белые стены. Единственный цвет – два ярко-красных мягких кресла.
– Ну, так в чем дело-то?
– В основном – что жизнь у нас паршивая, – говорит мальчик. – Родители на нас внимания не обращают, папа все время работает, мать то в компьютере, то еще в чем, и не помню, когда мы с ними чем-нибудь занимались веселым.
– И мы думаем, что у него интрижка, – говорит девочка.
– Что такое интрижка? – спрашивает мальчик у сестры. Она ему шепчет, и он брезгливо морщится.
– Почему вы думаете, что у него интрижка? – спрашиваю я.
– А когда у него звонит сотовый, он из комнаты выбегает. А мама вслед ему орет: «Если это с работы, почему ты не можешь здесь говорить?»
– Мы залогинились в мамин компьютер. Она тоже там всякое творит, и мы думаем, папа знает, но не уверены.
– Вы с ней сколько раз уже это делали? – перебивает сестру мальчик.
– Делали что? – Тут до меня доходит, о чем он, и я краснею. – Никогда. Мы даже не виделись ни разу. Только болтали в сети, и она меня пригласила на ленч.
– Вот так просто? – спрашивает девочка.
– Да.
– Жена у вас есть?
– Я разведен.
– Дети? – интересуется мальчик.
– Нет.
– Ладно, но у нее есть, – говорит девочка.
– Ага, – подтверждает мальчик.
– Понимаю, – говорю я. – Вы пытались говорить с мамой, спросить, как вообще быть?
– С ней говорить не получается. Она только вот это делает.
Мальчик показывает странные движения большими пальцами.
– Моя мать разговаривает только со своим «блэкберри». Весь день и всю ночь. В полночь она просыпается и общается с людьми из разных стран. Я слышу, когда она сидит в уборной, все стучит и стучит, – говорит девочка. – Отец однажды так взбесился, что спустил этот прибор в унитаз. Он застрял в трубе, пришлось вызывать водопроводчика.
– Неудачное решение, – говорит мальчик.
– Очень дорогое, – соглашается девочка.
Мы какое-то время сидим просто так. Дети приготовили перекусить: ананасовый сок, мараскиновые вишни, белый хлеб с американским сыром. Из-за наручников им приходится кормить меня самим.
– Постарайся не ронять крошек, – говорит девочка.
Вишней я чуть не давлюсь.
– Вообще-то стоило бы срок годности посмотреть у всего этого.
– «Макнуть чайный пакет» – это что значит? – спрашивает девочка, скармливая мне кусок белого хлеба без корочки.
– Не знаю, – честно отвечаю я.
Она промокает мне уголок рта салфеткой и дает отпить сок из пакета.
– Это такая штука, которую взрослые делают. Видел у мамы в и-мейлах, – говорит мальчик.
– Нехорошо читать чужие письма. Это дело личное, – говорю я.
– Без разницы, – отвечает девочка. – Потом погуглю.
Она убирает сок.
– У вас животные в доме есть? – спрашиваю я.
– Мне поручили за школьной рыбкой ухаживать на каникулах.
– А школу вы любите?
Они оба смотрят на меня, не понимая.
– Друзья у вас есть?
– Скорее знакомые. Мы с ними не друзья, но мы их знаем. Ну, типа, ты ходишь куда-нибудь и кого-нибудь видишь, можно рукой помахать, но мы ни о чем не разговариваем.
– А бебиситтера у вас тоже нет?
– Мама ее уволила. Решила, что не нужно ей, типа, чтобы чужой человек все время был, – отвечает мальчик.
– У нас электронный напоминатель есть. Мы каждый день в три часа дня должны на нем отметиться. Если нет, он нам гудит. Если не отвечаем, звонит по списку фамилий. И если никто нас найти не может, он звонит в полицию.
– А как вы отмечаетесь?
– Набираешь номер и вводишь код.
– Я свой всегда забываю, – говорит мальчик. – Потому он у меня на руке написан.
Он показывает руку. На ладони цифры «1 2 3 4».
– У нас чипы есть, – говорит он и встает.
– Спасибо, но я пытаюсь не есть лишнего.
– Не чипсы, которые едят, а чипы. Внедренный под кожу чип, чтобы найти можно было.
– Вот если кто захочет знать, где мы, – говорит девочка, – то увидит, что сейчас мы дома. Только я думаю, что они программу так и не инсталлировали. Или им наплевать.
– Послушайте, детки. Надеюсь, все не так плохо. Если не считать, что вы меня похитили и удерживаете против моей воли, вы с виду хорошие дети – приготовили правильную еду, волнуетесь о своих родителях и хотите, чтобы они проявляли о вас заботу, – то есть не просите чрезмерного. А что, если предложить родителям карточку «Освобождение из тюрьмы»? Предложите им свободу и попросите отдать вас в приемные семьи. Знаете, как много людей хотели бы иметь домашних – в смысле, приученных к горшку детей, белых и англоговорящих?
