— Некогда, — сказала Антонина. — Выпадет свободная минута, расскажу… Они — в порядке…
И Ковригин был вынужден наблюдать спины и ноги приятельниц, сведённых судьбой и рассвирепевшими московскими ветрами на конкуре в Крылатском, спины и ноги, надо признать, привлекательные, осанку, отметил Ковригин, сестра сохранила отменную, да и шея её по прежнему заставляла думать о линиях античных фаций (помпейские фрески и мозаики вспомнились Ковригину). Мысли об этом были приятны, пока курс-дизайнерша не положила руку на плечо Антонины со словами: "Тони, дорогая!" — и не рассмеялась. Смех её вышел грубым и властным. Словно бы даже владетельным. Есть женщины, и красотки будто бы среди них, каким рты добродетельнее было бы заклеивать скотчем, а уж хохот иных из них был способен морить пауков в самых недоступных углах.
"Этакая и впрямь, — подумал Ковригин, — публику порвет!"
Ковригин помрачнел.
Несколько минут назад в умилении своём он снова был готов согласиться с любым решением сестры, поворчать ещё немного, как же без этого, без этого никак нельзя, а потом всё же признать: "Да, ты, пожалуй, права. И детям будет хорошо". Теперь же он считал сестру чуть ли не предательницей.
"Тони, дорогая…"
Ковригин вспомнил об отце с матерью.
Могло ли им когда-то прийти в голову, что отродье их, веснушчато-подсолнуховое летом, бойкое, склонное к авантюрным затеям, требующим ремня, но в делах своих всё же благоразумное, пожелает в их саду-огороде, в отдушине их жизни, всё перекорёжить и земные деяния их истребить? Мысль именно об истреблении и самому Ковригину показалась излишне категоричной и, возможно, несправедливой, но он её не отменил. Понимал, что постановление Антонины — опять реально-разумное, не в романтических же руинах жить ей с детишками (и ему). Память же об отце с матерью надлежало сохранять в душе своей, а вовсе не в музейных футлярах на манер того, что укрывает домик Петра от воздействий погодных вздоров и хода времени на невском берегу. И так щитовому изделию щёкинских лесопилов удалось простоять больше сорока лет. К тому же Антонина и слова не произнесла о том, что намерена ломать их нынешнее дачное жилье. А потому и не следует возбуждать в себе бунтаря или хотя бы оппозиционера, бунтари и оппозиционеры, как правило, очень быстро становятся корыстными и прикормленными соглашателями, а надо всё же потихоньку привыкать к житейской необходимости. Склоняя, естественно, сильных мира сего к уступкам и компромиссам. Однако… Вот что интересно-то! Да! Интересно, откуда у сильных мира сего, то бишь по семейным расположениям сил — у Антонины, сыщутся средства на воздвижение замка? Не от него ли, Ковригина, потребуют финансовых подвигов? Мол, ребёнки плачут, сострадательный дяденька. Сострадательный и добродетельный…
Истории Марины Мнишек и царевны Софьи с её подземными путешествиями под рекой Неглинной финансовых удач не обеспечат.
Но сегодня хотя бы отвлекут, посчитал Ковригин…
Обряд венчания уже и не Марины, а Марии Юрьевны в Успенском соборе (после коронации) совершал протопоп Фёдор. "Народ в те поры ис церкви выслати…" Из собора царицу Марию Юрьевну вывел император Дмитрий (так распорядился себя именовать). Под левую руку её вел Василий Шуйский. За свадебным столом "мусики" и танцев не было. И всё же Радость свадьбы свершилась. А потом начались пиршества и веселья с плясками и пением хора, выписанного из Польши. И подносили Марии Юрьевне подарки — рысьи меха, бархаты златотканые, кубки из серебра, иные — с перламутром раковин, соболей и парчу. Однако, как полагается и как выводится из практики московской жизни, недолго музыка играла. Всего-то девять дней. Через девять дней царица Мария Юрьевна овдовела…
Немного времени было отпущено и Ковригину для отвлечений.
Вернулись дамы, совершив экскурсионный обход. Отчасти разочарованные — цапля не соизволила снова посетить пруд. Отчасти — воодушевлённые. Новые дома посёлка, естественно, в подмётки не годились их проекту. Мнение о подмётках высказала Ирина. Антонина с ним согласилась. Энергия дамами не была потрачена, и они решили сейчас же отправиться по грибы.
— Я посоветовал бы вам переодеться, — стараясь быть миролюбивым, сказал Ковригин, — и прикрыть ваши обнажённые красоты.
— Экий ты стал в своей культурной глуши высоконравственный! — сказала Антонина. — Нам с Ириной стыдиться нечего.
— Да шляйтесь хоть нудистками! — сказал Ковригин. — Но потом не нойте. Комарьё и мошкара вас закусают. И собак диких развелось множество.
Чуть было не добавил про козлоногого мужика-матерщинника со свирелью в руке и в волчьих мехах на бедрах, но очень может быть, мужик этот, якобы эллинского происхождения, был уже изгнан напрочь из здешних грибных мест страшным Зыкеем или вовсе Ковригину привиделся, а потому Ковригин о мужике промолчал. К тому же при Антонине находилась спутница, способная порвать всех. "Да что я привязался к этой дизайнерше? — заворчал на себя Ковригин. — Что я злюсь на неё? Ведь она, скорее всего, доставлена сюда именно для того, чтобы помочь Антонине выбрать наилучший вариант дома, в частности и для моего бытия…"
И спросил Антонину (а не собирался этого делать в присутствии чужого человека):
— А этот… наш-то домик… Что будет с ним?
Не дожидаясь ответа Антонины, Ирина заявила:
— Снесем.
Будто гвоздь вколотила.
— Но… — жалко (так ему казалось позже) заговорил Ковригин, обращаясь при этом лишь к сестре, — мы ведь в нем выросли… он ведь намолен нашими с тобой матерью и отцом… и нами… нашими судьбами…
— Сантименты. Бедная Лиза. Карамзин! — ещё один гвоздь вколотила Ирина. — Реплики из мелодрамы.
— Сашенька, — будто бы с намерением успокоить огорчённого малыша и не дать ему разреветься начала Антонина, — я понимаю твои чувства. Но такова неизбежность. И было бы смешно устраивать из отжившего хлама мемориал. А вот старую мебель, она теперь в цене, и семейные реликвии, связанные с отцом и матерью, с нашим детством, мы перенесем в новый дом. Теперь ты ерепенишься, но потом успокоишься и поймёшь, что моё решение — и твоё решение…
Хорошо хоть Антонина стояла сейчас в саду, а он, Ковригин, сидел на террасе, весь будто бы в делах, а то ведь она готова была, Ковригин это почувствовал, прижать его к себе и головку погладить неразумному мальчугану, этого бы Ковригин не выдержал, мог бы сестрицу и отшвырнуть чуть ли не со злостью.
— Я повторю, — сказала Антонина, — участок записан на тебя, ты тут ответственный хозяин, но прошу, подумай и о племянниках, время летит, они станут взрослыми, где им жить? Я верю: ты привыкнешь и успокоишься…
— И что же будет на месте дома? — спросил Ковригин. — Мандариновую рощу здесь разведем?
— Зачем мандариновую рощу? — рассмеялась Ирина. — Здесь машины будем ставить. Не ночевать же им за забором.
— То есть здесь будет автостоянка? Или автобаза? С подземными гаражами…
— Ну, почему же с подземными? — удивилась Ирина.
— Ладно, ладно, — сказал Ковригин. — Хорошо. И словно бы вернулся к своим бумагам.
— Нет, — сказала Антонина. — Братец мой, несомненно, не в духе. Пойдём-ка, дорогая, с глаз его долой и в лес…
Мошкарой, а возможно, и бездомными собаками Ковригин всё же напугал дам, шорты были ими заменены на брюки, плечи и груди прикрыты от насекомых тельняшками цивильного назначения.
— Про шашлык не забудь! — выкрикнула, удаляясь, Антонина.
А подруга Ирина со словами: "В путь-дорогу, дарлинг Тони, в лес дремучий по грибы!" — положила сестрице руку на талию. Властно положила (может, и привычно?), будто уверенным в себе кавалером.
"Всё! — свирепея, думал Ковригин. — Всё! Более здесь я не выдержу. Не хотел съезжать так рано, а придётся. Дарлинг Тони! И главное: "Снесём. Машины будем ставить". Они — снесут! Они — будут ставить! А ему велено привыкать. Ты — угловой жилец. И более никто!"
Дальнейшие действия Ковригина происходили суетливо-судорожно и с логическими скачками. На него то и дело напрыгивали сомнения. А может, и не стоит так категорично-немедленно уезжать в Москву? Не выйдет ли это поступком позёра? Или бегством? Унизительным и смешным. И от кого бегством? Получалось, что от дизайнерши Ирины. Он бы сбежал, а она осталась бы в их саду. Но это означало бы, что она смогла порвать и его, и он поднятыми к небу лапками выбрасывал к её ногам белые флаги. Нет, говорил себе Ковригин, никаких белых флагов! Он останется, будет холоден с Антониной, в разговоры о замках вступать не станет, а завезенная кобылица превратится для него в невидимый и беззвучный предмет, какой можно и не замечать.
Но Антонина-то! Но Антонина-то какова, тут же явилось Ковригину. Дарлинг Тони! Извольте выслушивать! И властная рука, возложенная на талию, нисколько не раздосадовала Антонину! Нет, решил Ковригин, уезжать и сейчас же!
