По моему разумению, из пятидесяти студенток на нашем этаже только эти трое плюс Дебби на сто процентов уже стали женщинами. Остальные, заключила я, потому что судила по себе, оставались непорочными.
Однако в тот вечер даже Нэнси рассказала свою историю. Она отдалась школьному приятелю в автомобиле «датсун». Моя подруга Три — в «тойоте». Диана — в подвале дома своего дружка. Его предки в самый ответственный момент начали стучать в окно. Другие рассказы улетучились из памяти; помню только, что девчонки получили прозвища по маркам автомобилей. Красивых историй было мало: один парень купил кольцо, выбрал подходящий вечер и пришел с букетом цветов; другой договорился со старшим братом, чтобы тот освободил на сутки свою городскую квартиру. Но этим рассказам никто не поверил. Умнее поступили те, кто решился наплести про «датсун», «тойоту» или «форд», — в глазах ровесниц они сделались свойскими девчонками.
Из этих исповедей следовало, что среди присутствующих только Мэри-Элис да я оставались девушками.
Неловкие сексуальные опыты на заднем сиденье автомобиля или в подвале родительского дома казались мне чудом из чудес. Нэнси стыдилась, что уже сделала «это самое», то есть потеряла девственность в «датсуне», но на самом-то деле это был нормальный этап взросления.
Уехав домой на зимние каникулы, я получала письма от Нэнси и Три, которые каждый вечер проводили со школьными приятелями. Три даже упомянула покупку кольца. Это девочки заслонили для меня весь горизонт.
Письма приходили и от мальчишек, с которыми я познакомилась, когда подрабатывала летом, перед поступлением. Чаще других писал парень постарше, Джин. Я упрашивала его прислать фотографию. Намекнув подругам, что он для меня более чем приятель, я нуждалась в материальном подтверждении, которое можно предъявлять по первому требованию.
Полученная в конце первого семестра фотография была, вероятно, сделана не год и не два назад. На ней Джин выглядел угловатым и длинноволосым, зато на лице красовались висячие усы — признак мужественности. Мэри-Элис тут же уловила суть: «Никак, семидесятые годы вернулись? Чувствую, будет вечер танцев». Нэнси тактично восхитилась, но они с Три были слишком заняты собственными увлечениями — обе встречались с бывшими одноклассниками, которым пообещали руку и сердце.
Что касается Мэри-Элис, та поочередно влюблялась в Брюса Спрингстина, Кита Ричардса и Мика Джаггера. Из-за Брюса — кто ж его не знал? — у нее чуть не съехала крыша. На день рождения она получила от меня футболку с жирной выпуклой надпечаткой: «Миссис Брюс Спрингстин». И надевала ее каждый вечер, чтобы лечь в ней спать.
Оглядываясь назад, я, если честно, не припоминаю, чтобы на первом курсе нежно любила Мэри-Элис. Просто мне доставляло удовольствие наблюдать, как она задумывает разные проделки и всегда выходит сухой из воды. Взять хотя бы похищение из столовой целого противня с заготовкой для кремовых пирожных — такая операция сделала бы честь Джеймсу Бонду. Прежде всего был найден проход, соединяющий два здания; доступ к цели преграждала одна-единственная дверь, вечно запертая на замок. Далее требовалось выкрасть ключи, предварительно усыпив бдительность нескольких человек, и в конце концов, под покровом ночи, замаскировать необъятный розовый торт и тайно переправить его к нам.
Мои подруги также пристрастились захаживать в бары на Маршалл-стрит и к весне не пропускали ни одной пивной вечеринки мужских университетских объединений. Эти тусовки вызывали у меня отвращение. «Мы для них — мясо!» — перекрывая рев динамиков, кричала я в ухо Три, стоя за ней в очереди к пивной бочке. «Плевать! — кричала она в ответ. — Оттянемся — и ладно!». Три вела себя как несмышленое дитя. Мэри-Элис, не прилагая ни малейших усилий, всюду оказывалась желанной гостьей. Мужские объединения всегда стараются украсить свои сборища присутствием эффектных блондинок, а их подружки воспринимаются как принудительный ассортимент.
Я занималась в поэтическом семинаре; среди его участников оказалось двое парней, Кейси Хартман и Кен Чайлдс, которые разительно отличались от других ребят в нашем общежитии. Оба учились на втором курсе, что в моих глазах делало их солидными людьми. Их основной специальностью была живопись, а стихосложение они выбрали в качестве факультатива. Сдружившись с ними, я вдоль и поперек исходила прекрасное старое здание факультета изобразительных искусств, в то время еще не знавшее ремонта. В мастерских возвышались застеленные коврами подиумы для натурщиков, теснились потертые кушетки и стулья, на которые то и дело натыкались студенты. Повсюду витали запахи масляных красок и скипидара; в силу специфики обучения мастерские и лаборатории были открыты круглые сутки, потому что домашние задания, скажем, по ковке металла невозможно выполнять у себя в комнате.
Друзья показали мне приличный китайский ресторан, а Кен сводил в музей Ральфа Уолдо Эмерсона, расположенный в центре города. Обычно я поджидала их после занятий, и мы шли на показы студенческих работ, в том числе их собственных. Эти парни приехали из Трои, штат Нью-Йорк. Кейси жил на творческую стипендию и сильно нуждался. Мне не раз доводилось видеть, как он ужинает, троекратно заваривая один и тот же чайный пакетик. Подробности его прошлого были мне почти неизвестны. Отец сидел в тюрьме. Мать умерла.
Мое сердце было отдано Кейси. Он сторонился девчонок-художниц, которые считали его романтическим персонажем и стремились исцелить от шрамов и рубцов, оставшихся с детства. Его речь бурлила, словно кипящий кофейник, и подчас опережала мысли. Я не придавала этому значения. Кейси был самородком, а оттого, по моему мнению, куда более человечным по сравнению с теми, кого я видела в столовой или на пивных вечеринках.
А на меня запал Кен, который, подобно мне самой, любил блеснуть красноречием. У нас образовался безнадежный треугольник. Я посетовала, что почти все девушки в «Мэрионе» уже с опытом, а я какая-то отсталая. Кен и Кейси сперва помалкивали, а потом признались. Они тоже считали себя отсталыми.
Когда в общаге устраивали попойку (в те годы не возбранялось проносить бочонки прямо в комнаты), я уходила гулять по кампусу. Ноги сами несли меня к факультету изобразительных искусств, где, спустившись на несколько ступенек вниз, можно было приготовить себе растворимый кофе и часами сидеть на каком-нибудь старом пружинном диване или в любом из множества кресел над томиком Эмили Дикинсон или Луизы Боган. Мне даже стало казаться, что это и есть мой дом.
Возвращаясь в «Мэрион», я робко надеялась, что вечеринка уже закончилась, но порой заставала самый разгар веселья. Тогда я разворачивалась и шла обратно. Спать укладывалась в изостудии, прямо на подиуме, благо там был ковер, чтобы у натурщиков не мерзли ноги. Вытянуться в полный рост не удавалось, но я приноровилась свертываться калачиком.
Как-то раз я таким образом устроилась на ночлег в темной студии. Свет в коридорах горел круглые сутки, но лампочки были защищены металлическими сетками, чтобы ни у кого не возникло искушения их перебить или вывинтить. Меня уже сморила дремота, и тут на пороге возник ярко освещенный мужской силуэт. Это был рослый человек в цилиндре. Кто именно — разглядеть не удалось.
Щелкнул выключатель. Я узнала Кейси.
— Сиболд, — окликнул он. — Ты что здесь делаешь?
— Сплю.
— Добро пожаловать, товарищ! — Он приподнял цилиндр. — На одну ночь стану тебе Цербером.
Сидя в темноте, он не сводил с меня глаз. Помню, прежде чем провалиться в сон, я подумала: считает ли Кейси меня достаточно привлекательной, чтобы поцеловать? Так я впервые в жизни провела ночь с тем, кто мне нравился.
Смотрю в прошлое и вижу доброго сторожевого пса. Испытываю желание признаться, что под его охраной чувствовала себя в безопасности, но та, которая выводит эти строки, не имеет ничего общего с той, что, свернувшись калачиком, спала на покрытых ковром подиумах в неосвещенных классах. В ту пору мир еще не раскололся пополам. Через десять дней, в самом конце семестра, мне предстояло войти в иную среду обитания, ставшую для меня единственно возможной реальностью: это расчерченная страна, где каждый участок поименован и отделен границей. Здесь только два пути: безопасный и небезопасный.
Летом 1981 года на плечи отца с матерью легло тяжкое бремя — быть родителями изнасилованной дочери. Ребром стоял вопрос, что со мной делать. Куда определить? Как оградить? Возможно ли возвращение к учебе?
Больше всего разговоров вызывала перспектива отправить меня в «Иммакулату» — Колледж Непорочного зачатия.
Все нормальные учебные заведения давным-давно закончили прием абитуриентов и зачисление по переводу. Но мама не сомневалась, что в «Иммакулате» меня примут. Это женское учебное заведение католического толка, которое дало бы мне возможность жить дома. Отец с матерью собирались по очереди возить меня на занятия и обратно — всего-то пять миль по тридцатому шоссе в каждую сторону.
