— Лучше закрыть дверь, чего доброго вернется Беппино и увидит тебя… А тебе еще надо принять решение.
На самом же деле Мачисте решил поговорить с Уго при закрытых дверях.
— Так как же? Как ты намерен распутать это дело? — повторяет он.
Уго еще очень молод и охотно подчиняется голосу своих инстинктов. Он поступал так, как ему подсказывали чувства и страсти, воображая, что они всегда соответствуют голосу рассудка.
— Сегодня утром меня дома не было, — отвечает он. — Я могу сделать вид, будто ничего и не знаю. Сейчас Мария одна, и она расскажет мне, как обстоит дело, а когда Беппино вернется, пусть, если хочет, заговорит cо мной. А будет буйствовать, так я ему разобью морду и уведу Марию. Она меня любит, и я не прочь зажить по-семейному.
Тут Мачисте начинает свою речь. В особо важных случаях язык у него развязывается.
— Для тебя все очень просто, — говорит он. — Конечно, все может произойти именно так, как ты говоришь… Но ты забываешь о Беппино. Он парень беспокойный и будет вас преследовать. Что ж, он имеет на то полное право. Ты впутаешься в скверную историю из чистого хвастовства! Я ведь знаю, для тебя что Мария, что другая женщина — все едино. Разве неверно?
— Пожалуй, что верно.
— Вот видишь! А только нынче за такое бесстыдство, никто тебя не похвалит. Ты, брат, что-то совсем распустился. Я хочу воспользоваться случаем и выскажу тебя все, что я думаю. Ты начал играть в азартные игры, по вечерам пьянствуешь. А самое главное — раньше ты фашистов видеть не мог, а чуть дела переменились — ты уж и о партии забывать стал! Все одно к одному?
Уго собирался оправдываться, по поводу вина, карт и игры в кости, но последнее обвинение вывело его из се-(»я. Он был похож на наказанного мальчика.
— Постой, ведь на собрании говорили, что больше ничего не остается делать! Ты же сам поспешил запрятать брошюры и газеты. Подожди! Когда будут восстановлены «народные смельчаки», я пойду одним из первых, можешь не беспокоиться!
— Да кто тебе сказал, что мы до того времени будем сидеть сложа руки?
— А «крепыш»-то что говорил?
— Это ты так его понял. А по-моему, он говорил, что нужно работать еще больше прежнего. Почему ты не собрал взносы с товарищей с Меркато?
— Я думал, больше уже нет надобности, раз партия демобилизуется!
Мачисте подавил в себе желание броситься на Уго и только крепче сжал руки. Уго, стоявший с опущенной головой, не заметил его порыва и продолжал:
— Да и товарищи с Меркато тоже охладели. Их там осталось только трое: Бове, Маттеини и Паранцелле. Но и они все больше отходят от нас.
— Неправда! Маттеини пришел вчера ко мне и принес деньги, собранные на «Красную помощь» [19], — возразил Мачисте. — Дело в том, дорогой мой, что ячейка в Меркато больше тебе не доверяет. Время сейчас опасное, а они видят, что у тебя в голове карты да выпивка. А ведь у них у всех семьи на руках.
Уго разозлился; пойманный с поличным, он не нашел иного выхода, как самому начать обвинение, и, защищаясь, воспользовался чужими аргументами. В раздражении он сказал:
— Надоели вы мне — ты и партия! Упустили время, когда многое можно было сделать. Бордига [20] был прав, а вы под предлогом его левачества вставляли ему палки в колеса. А теперь вот фашисты сели вам на голову. Сами виноваты, зачем слушались туринцев [21] Грамши, может быть, и очень умный человек, но чего можно ждать от инвалида!
Тут Мачисте-Геркулес опустил палицу: от удара eго мощной руки Уго отлетел в сторону и свалился на землю
— Вставай и убирайся, — сказал Мачисте, открывая дверь. — Забери тележку. И впредь, как меня увидишь, не трудись здороваться.
Уго встал, облизывая окровавленные губы, взялся за ручки тележки и покатил ее к выходу. У порога он проговорил:
— Берегись, Мачисте, ты мне за это заплатишь.
Иронически улыбаясь, Мачисте ответил:
— Для расплаты с тобой у меня капитала хватит!
Уго поставил свою тележку у склада на виа Моска. За тем обмыл разбитую в кровь губу у фонтана на площади Ментана и, проведя языком по зубам, обнаружил, что у него один резец качается.
На площади Ментана находится фашио [22]. Люди входи ли и выходили из ее здания, Уго подумал, что стоит толь ко удачно подложить бомбу, и все эти негодяи взлетят на воздух. Вот тогда он доказал бы Мачисте, что он, Уго, на стоящий коммунист, не на словах, а на деле. Сказал бы это кузнецу, потом выстрелил бы в него. Ведь без оружия не устоишь против такого силача.
Уго сильнее надавил языком, и зуб выскочил. Уго за жал его в руке, потом положил в кошелек, подумав: «Я его заставлю проглотить этот зуб». Потрогав языком то место, где был резец, он ощутил солоноватый вкус крови. И казалось, что у него теперь во рту огромная дыра, слов но не хватало десяти зубов, а не только одного. Голова у него была тяжелая, мысли путались. Он вошел в кабачок на виа деи Сапонаи и потребовал ужин («Да получше!») и литр вина. Потом еще один литр. Жевать ему было больно.
После второго литра, сидя за столом, где стояла тарелка с горкой персиков, он вспомнил, что фрукты для Maрии остались на тележке. Мария представилась ему смутно, как в тумане, маленькая, словно карлица. Из кабачка он вышел, нетвердо держась на ногах; ему чудилось, что он идет где-то под землей, в сточных трубах; фонари казались светящимися точками, рассеянными в глубине темного подземелья.
Он шел инстинктивно и в конце концов добрался до одной из этих светлых точек, поднялся по какой-то лестнице, спросил: «Есть где поспать?» — и очутился на постели. Заплетающимся языком он повторил: «Я его проглотить заставлю», — но уже и сам не помнил, про кого говорит, чем грозит, и сразу погрузился в сон.
Нанни, стоя у окна, сказал Стадерини, сидевшему на крылечке:
— Посмотри-ка на Уго. Пошел ночевать в гостиницу совсем пьяный. Я думал, он храбрее!
Фидальма ответила из своего окна:
— Сначала они осрамят женщину, а потом умывают руки. Бедняжки женщины! Зачем только верят они своему сердцу!
Ее слова отвлекли Клоринду от варки миндаля в сахаре.
— А Мария и Беппино помирились, — сообщила она, подойдя к окошку. — Муж рассказал мне за ужином. Он час назад видел их в центре. Оба сидели в кафе за столиком. Мария уже сняла с головы повязку и уплетала клубничное мороженое.
Сапожник соответствующим образом прокомментировал сообщение Клоринды. Этим закончился день на виа дель Корно, душный летний день, жаркий и зловонный. Теперь оставалось ждать ночного обхода.
Бригадьере окликнул Нанни, тот отозвался. Полицейский обход проследовал по виа дель Корно из конца в конец. Бригадьере окидывал улицу взором опытного режиссера, который внимательно осматривает сцену: через несколько дней он поставит здесь необычайное представление с выдающимися участниками…
Наступила тишина, лишь время от времени мяукали коты, доносились гудки машин с виа деи Леони, храпел на всю улицу Антонио да громко тикал будильник в доме Чекки. Заснула и Синьора, долго охранявшая сон Лилианы. Только Мачисте не мог уснуть и всматривался в темноту, стараясь не двигаться, чтобы не разбудить Маргаритy. Он смотрел в раскрытое окно на коньки крыш, на клочок неба, усыпанного звездами, и горько упрекал Уго зa то, что парень не проявил никакого раскаяния; Мачисте казалось, что он потерял друга, товарища по партии. А позволительно ли Геркулесу, беседуя в ночной тиши с самим собой, осыпать себя упреками из-за утраченной дружбы?
Итак, Мачисте не спал и поэтому первым услышал голос Милены, звавшей с улицы: «Мама!»
Было уже два часа ночи. В это время у всех людей сон особенно крепкий. Но для матери зов детей — все равно, что труба архангела, возвестившая о воскресении Христа из мертвых.
Джемма тотчас проснулась, вся похолодев от испуга, и мгновенно очутилась у окна.
— Мама! Открой!
— Боже мой, что случилось?
— Альфредо не вернулся домой, мама! Открой! Их голоса разбудили всю виа дель Корно.
В летнюю ночь не станешь дважды задумываться, вставать ли с кровати по такому поводу. Проворнее всех оказалась Клоринда. За ней вскочили супруги Стадерини, Нанни и даже Розетта в своей каморке под крышей, куда ее запрятал хозяин гостиницы. Через две минуты из каждого окна высунулась голова; облокотившись на подокон ник, зрители обменивались возгласами удивления, догадками. Милена уже вошла в дом матери, и поэтому подробности оставались неизвестными. Бьянка хотела было пойти постучаться, но отец удержал ее. Фидальма сказала:
— Нужно, чтобы кто-нибудь помог им! Две одинокие женщины!
Но положение было щекотливое, и тут могла вмешаться только близкая знакомая, например Маргарита. И действительно, Маргарита, выглянув из окна, стала звать Милену.
Милена вместе с матерью подошла к окну. Джемма была напугана до крайности; она вся дрожала, опасалась самого худшего и только и знала, что призывать господа. Милена, наоборот, была спокойна. То, что произошло, представлялось ей непостижимым, она никак не могла осознать свое несчастье. И в то же время оно было таким страшным, что отнимало даже способность волноваться, как во время землетрясения, когда люди покорно и тупо ждут смерти. Страх — нелепое чувство в такие минуты. А когда все кончается, человек замечает, что волосы у не го побелели. Эта ночь оставила жестокий след в сердце Милены.
