– И среды… – смеясь, повторил он.
На улицу Розенкранц опускались ранние ноябрьские сумерки: полдня лил дождь, а когда наконец распогодилось, у солнца едва хватило духу позолотить края уползавших на восток туч да подкрасить розовым кресты на кладбище. Красные листья налипли на глянцевый асфальт, как переводные картинки, Полина старалась на них не наступать.
Она уже подходила к дому. Сунув сумку под мышку, достала ключ. Поднимаясь по ступеням, она услышала шум с соседнего крыльца. Она повернулась – старик-сосед, поскользнувшись, неуклюже взмахнул руками, пытаясь то ли взлететь, то ли поймать ручку двери. В последний момент он уцепился за поручень, но скользкое после дождя дерево подвело, и дед с грохотом скатился по ступеням. Полина непроизвольно засмеялась, злорадное «так ему и надо» сменилось стыдом, а после испугом – старик не двигался. Он лежал на бетонных плитах дорожки, выставив вверх кадык и поджав под себя ногу. Другая штанина была пустой.
Полина, не отрывая взгляда от пустой штанины, медленно спустилась вниз. Наклонилась над стариком, опасливо вглядываясь в серое лицо. Дед простонал и открыл глаза.
– Ух, курва мач… – просипел он.
От него разило спиртным, Полина отстранилась.
– Дай руку. – Старик, кряхтя, приподнялся на локте. – Башку не расшиб? – спросил он. – Крови нет?
– Нет. Вроде. – Полина нагнулась, старик ухватил ее за шею, вместе они выпрямились, старик крякнул, вцепился в перила. Он оказался неожиданно легким, Полина запросто могла бы поднять его, как ребенка, и донести до двери, но сосед ловко, по-крабьи, подтягиваясь и прыгая на одной ноге, сам вскарабкался на крыльцо. Полина, поддерживая его, поднялась вместе с ним. Рядом с креслом-качалкой лежал протез – в черный ботинок маленького, почти детского размера была вделана стальная штанга, которая оканчивалась пластиковой культей тошнотворно телесного цвета с путаницей кожаных ремешков, напоминавших сбрую. У двери стоял костыль; сосед, кряхтя, дотянулся до него, толкнул дверь. Оттуда пахнуло прокисшими окурками.
После улицы внутри было темно, как в чулане. Усадив старика в разлапистое кресло, Полина вернулась на крыльцо, брезгливо отставив руку, принесла протез и положила рядом со стариком.
– Эй, – сосед, морщась, тер локоть, – курево подкинь, вон пачка на столе.
Полина молча принесла пачку. Старик, прикусив сигарету зубами, быстро зашарил по карманам.
– Мать твою… – пробормотал, добавил громче: – Там, на кухне, спички.
Полина вернулась, гремя коробком. Старик глубоко затянулся, закрыл глаза. Полине невыносимо захотелось курить. Старик выпустил дым и жадно затянулся опять. Полина отвернулась.
Гостиная казалась огромной. Высокие потолки с лепниной по углам, люстра, закутанная в тряпку, похожую на саван, широкие доски темного паркета на полу. Сквозь три узких окна за пыльными шторами едва пробивался свет. Обои – золотые узоры на неясном фоне, выцвели, местами отклеились и свисали драными полосами, обнажая грязную побелку. В комнате почти не было мебели: в углу стоял темный низкий комод, из выдвинутого ящика которого свисал белый рукав рубахи, на стене рядом с жирным пятном, похожим на профиль турка, висела фотография, а над ней парадная сабля с золоченым эфесом. В другом углу стоял ломберный стол с инкрустацией и ожогами от окурков, рядом – длинная и неудобная на вид софа.
– Чего стоишь? – с грубой веселостью сказал дед. – Закуривай!
– Спасибо, я не… – Полина запнулась. Быстро, словно боясь передумать, вытянула сигарету из пачки, зажгла. От первой затяжки голова поплыла, нервотрепка сегодняшнего дня разлилась тяжестью по телу, Полина оглядела комнату и устало села на крышку комода, незаметно заправив белый рукав обратно в ящик.
– Тадеуш Стобский зовут, – старик сипло представился, стряхнув пепел на грязный дубовый пол. – Можно просто Тед.
– Полина… Рыжик, – ответила Полина и тоже стряхнула пепел себе под ноги.
– Чи пани муви по-польску? – ухмыляясь, хмуро спросил дед.
Полина отрицательно мотнула головой. Поглядела на люстру в балахоне, подумала, что похоже на повешенного карлика.
Докуривали в тишине. Тед Стобский, морщась от дыма, бросил окурок на пол и придавил ботинком. Полина так поступить не решилась, она сунула бычок под струю воды и кинула в мусорное ведро.
– Ну, я пойду, – Полина попятилась к выходу. – Если что… чего-нибудь купить… вы не стесняйтесь. Я с удовольствием.
Тед мрачно закивал и отмахнулся.
– Да, ладно, ладно…
Она улыбнулась, раскрыла дверь.
– Эй, слышь? – позвал старик. – Как тебя… Полина. Погоди…
Она повернулась, стоя на пороге.
– Как тебя занесло сюда? В этот… Данциг… – с отвращением проговорил дед.
Полина ждала, что он скажет дальше.
– Первый город, который захватил Гитлер, назывался Данциг. Порт в Польше. Оттуда война началась. Это наш город – польский, понимаешь?
Полина пожала плечами.
– Ты думаешь, там кладбище? – старик ткнул пальцем в окно. – Нет. Тут везде кладбище, везде. Этот город на костях стоит. На костях и крови. Бесово место… Сначала конкистадоры, испанцы. Эти всё золото искали…
Старик засмеялся, потом закашлялся.
– Золото, мать их… Перебили всех индейцев, после сами от болезней передохли. Золота так и не нашли. Из Вирджинии сюда перекочевали племена чероки, это лет триста назад. Ну а потом, когда белые от побережья решили двинуть на юг, – он корявой смуглой рукой показал, откуда и куда двигали белые. – Перед караванами поселенцев отправляли карательные отряды. Артиллерия против стрел и луков – сама понимаешь, много так не навоюешь. Недобитых чероки отправили в резервации, в Арканзас. Половина индейцев умерла по дороге. Ну а после сюда вся эта немчура потянулась.
Он мрачно усмехнулся:
– Вот такой вот город Данциг.
«Он сеял зло без наслажденья, И зло наскучило ему». Чутье не подвело Полину – именно Лермонтов помог ей в самом начале ее робкого учительства. Мрачный романтизм, инфернальная желчь, безответная любовь русского лейб-гусара оказались созвучны проблемам американских подростков. Их завораживала неприкаянность эгоиста Печорина, кровожадность наивных горцев, дуэльная пальба на фоне заснеженных хребтов, тусклое сияние дамасских клинков, шелест перепончатых крыльев тоскующего демона, сонные туманы в долинах, короче, вся та мишура, что интересует все поколения при переходе из детства непонятно куда.
Постепенно Полина перестала бояться своих учеников, они оказались все-таки детьми, вопреки вполне убедительной маскировке под взрослых людей. Учительство даже начало ей нравиться, если не считать легких приступов отчаяния, когда класс выходил из-под контроля и урок шел вразнос, превращаясь в базар, балаган, изредка в ад.
Почти все девицы, не считая долговязой Долорес Ригс, были влюблены в сына шерифа, чернявого красавца Михаэля Ленца. Даже высокомерная отличница Хильда кидала томные взоры в его сторону из-под толстых очков. Сам Ленц не отдавал предпочтения никому и был со всеми одинаково флегматично приветлив. Полину Ленц раздражал, она получала тайное удовольствие, если ей удавалось как-то уязвить его, подловить на неточности или ошибке. Знала, что это нехорошо, но ничего не могла с собой поделать.
Случались и темные дни. Иногда, без особой причины, на нее нападала меланхолия, она сладострастно погружалась в самоистязание: жизнь проходит, сочится бесцельно, ни надежд, ни перспектив. В лучшем случае она состарится в этой дыре, в худшем ее выгонят и ей некуда будет податься.
В добропорядочном Данциге Полина чувствовала себя вызывающе одинокой, местные жители напоминали укомплектованные наборы: все были пристроены в пары, в семьи, в группы. Неприкаянным был лишь хромой сосед-поляк, который считался почти официальным изгоем и был терпим городской общественностью лишь как назидательный образец морального и физического падения человека.
Впрочем, Тед Стобский оказался не таким уж законченным негодяем. На самом деле он был майором военно-воздушных сил, бывшим вторым пилотом (если пилоты бывают бывшими или вторыми) истребителя F-4 «Фантом», ногу он потерял в самом конце вьетнамской войны. Историю эту Полина слышала уже раза четыре, дважды эта история стала центральным сюжетом ее ночного кошмара, полнометражного и цветного. У старика был сын по имени Грэгори, где-то в Калифорнии, но Тед о нем говорить не любил.
Раз в два месяца Теду доставляли «паек». Утром в среду, собираясь в школу, Полина видела из окна ванной, как к соседскому дому беззвучно подкатил черный пикап. Шофер выгрузил из багажника несколько безымянных коробок, проворно заволок их на крыльцо, воровато озираясь, прыгнул в машину и, пыля, исчез за кладбищенской оградой.
– Зиг боится через город ездить, – объяснил вечером старик. – Его лавку и так поджигают каждый год.
